Анатолий Терещенко - Записки опера,или Оборотни из военной разведки

Командующий молчал, понурив голову. Затем Козлов недовольно буркнул Орлу: «Продолжайте…» Выступление его было бледным.

Затем слово взял министр обороны СССР Р.Я. Малиновский. Начал он примерно с таких слов: «Я считаю, что приведенные Мозговым факты надуманы. Он, видите ли, печется о боеготовности флота. А, по существу, его требования тормозят дело, а порой и прямо направлены на срыв планового выполнения указаний Никиты Сергеевича Хрущева о сокращении существенно не влияющих на боеготовность флота частей.» Говорил он в нервно-лающей манере, отчего его предложения сбивались в хаотичный ком и трудно было слушающим уловить даже контуры контраргументации. Он терял реноме маршала-фронтовика.

После Р.Я. Малиновского выступил председатель КГБ А.Н. Шелепин. Говорил он спокойно, уверено, аргументированно доказывая несостоятельность принятых решений руководителями Министерства обороны. В конце своей ремарки он резко прошелся по замечаниям Малиновского и Горшкова и по отдельным моментам их неглубоких выступлений.

Начавшуюся сразу же полемику между А.Н. Шелепиным и Р.Я. Малиновским с трудом погасил Ф.Р. Козлов.

Когда закончилось заседание Политбюро и я, уставший от полудневного стресса, отправился в гостиницу, в мой номер позвонил первый заместитель председателя КГБ СССР генерал П.И. Ивашутин. Он сообщил, что Ф.Р. Козлов высоко оценил мое выступление. «А военные пусть покрутятся, — заявил он, — если мужества не хватило доложить, как есть.

Правда — точно горькое, не приятное на вкус питье, но зато восстанавливает здоровье.

Ф.Р. Козлов от имени Политбюро сделал внушение Малиновскому и Горшкову и потребовал немедленно приостановить расформирование важных частей и соединений флота и в недельный срок дать подробные письменные объяснения по целому ряду позиций твоего доклада».

В тот же день я вернулся в Калининград и приступил к своим служебным обязанностям. Как же легко работалось после этого военным контрразведчикам флота!.. Что же касается проблемы, то, согласно постановлению ЦК КПСС, Балтфлот в короткие сроки стал наращивать свою мощь: началась модернизация, появилась новейшая техника, современные классы надводных и подводных кораблей.

— А дальше, как и где служилось? — дежурно спросил Николай интересного рассказчика.

— Потом. Потом пришлось послужить на Тихоокеанском флоте, Каспийской флотилии и в Прикарпатском военном округе, где меня сделали «сухопутчиком». Там мы с вами и познакомились, чтобы, как видите, через 20 лет встретиться здесь.

Последняя встреча с Николаем Кирилловичем состоялась 17 декабря 1998 года в Центральном клубе им. Ф.Э. Дзержинского.

В этот день был торжественный вечер, посвященный 80-летию со дня образования органов военной контрразведки. Было много ветеранов, среди них Стороженко увидел бледноватого и несколько осунувшегося генерала Мозгова. Он прислонился к первой правой колонне от входа в клуб. Стороженко подошел к нему.

— Здравствуйте! С праздником вас, Николай Кириллович!

— Здравствуй, здравствуй, дорогой. Тебя тоже с праздником, — быстро говорил он, улыбаясь, с явным напрягом на лице. — Дожили до восьмидесятилетия. Как много прошло времени. Какими мы стали старыми.

— Теперь надо взять еще один рубеж — девяносто, — искренне пожелал Николай генералу.

— Э, брат, нет. Мне этот рубеж уже не вытянуть. Годочки промелькнули, как деревья мимо летящих вагонов.

Разве думал тогда Стороженко, что видит его в последний раз?!

В глазах генерала читалась плохо спрятанная жизненная усталость, хотя он и пытался ее не выказывать. Однако болезнь явно показала свое обличье, не стесняясь и никого не пугаясь. Он бросал взгляды из стороны в сторону, словно кого-то искал и не находил. Казалось, что Мозгов был чем-то встревожен, и эта волнительная озабоченность передавалась и Николаю.

Уже потом, вспоминая эту встречу, Стороженко пришел к выводу: таким образом генерал прощался с родным клубом и с сослуживцами. А в тот вечер к нему подходили и подходили ветераны — он их обнимал и скупо по-мужски целовал. Генерал тут же выходил из окружения одной компании и шел к другой группе седовласых коллег по чекистскому ремеслу. Говорил и слушал, слушал и говорил.

Вообще он был скуп на слова, не любил разглагольствований, но щедро умел слушать и слышать собеседника, проявляя исключительное внимание к человеку, с которым разговаривал. Он это делал естественно, правдиво, без фальши. Ветеран обладал божественной способностью излучать теплоту той вовсе не авторитетной истины, а просто живущей в открытой душе отведенного ему судьбой времени.

Его авторитет не давил на собеседника, он давал последнему раскрыться в поднятом вопросе и получить удовольствие сказать без «перебивов» свое и выслушать чужое мнение. Он не мямлил — говорил четко и ясно, хотя и быстро.

А еще Николай вспомнил его последние слова, произнесенные с внутренней, душевной болью за разваленное Отечество с его подавляющей общественной деморализацией и за поруганную Армию, в защитниках которой он находился не один десяток лет. Он возмущался разрушенным образом жизни граждан разломанной страны, совсем недавно являвшейся сверхдержавой. Негодовал из-за появления «бациллы морального разложения» людей в погонах, расцвета военной мафии, строящей себе не дачи, а царские хоромы на фоне хижин большинства честных офицеров и генералов. Он глубоко переживал за разлом цельной системы органов госбезопасности и его головного штаба — Комитета государственной безопасности.

И тогда Николаю в который раз подумалось: ах, если бы такие, как Мозгов, были у руководства органами госбезопасности или военной контрразведки в тот трагический для страны август 1991 года, он бы не струсил, как сделали это его отдельные высокопоставленные коллеги, смотрящие в рот болезненно амбициозным политиканам! Они держали нос по ветру, а потому и росли, росли, росли… Но, увы, прошедшие события не терпят сослагательного наклонения. Честные и чистые граждане не в почете, когда бандитски захватывается власть, как не в почете был и Мозгов после того заседания Политбюро, где он спас флот, но ущемил себя.

Генерала «казнили» — сослали на периферию, и долго не замечали. А если правильней — не хотели замечать сильного и умного, смелого и честного те, кто шел на руководящие посты не из профессионалов снизу, а прыгал с партийно-политических трамплинов Старой площади на должностные пьедесталы Лубянки.

И все же он никогда не бросал дрожжи в помойку прошлой вакханалии. А еще он умел в службе требовать, но не унижать, а тем более не пользоваться услугами разносов и казней на эшафотах служебных гильотин. Он был великодушен, как всякий сильный человек в своем деле.