Валерий Мясников - Неизвестная солдатская война

«13 октября утром ходил по делам где я узнал что друг мой Шуралев разведчик в госпитале Жаль-жаль такого друга Я один остался Амос Шытиков в госпитале не скем и почудить

14 октября Читаю книги газеты журналы чего попадет. На занятия не хожу преставился что раны болят На ногах правда не говоря худого слова немного побалевають. Вечером до паночкы в клуню».

– Почти всё время чувствовал штыковое ранение, которое получил ещё в 41-м на Западной Украине. Был в сарае, когда началась стрельба. Выскакиваю, вижу: идут танки и бьют по домам, в которых мы тогда были расквартированы. И вдруг, из-за сарая выбегает немец. Поднял над головой винтовку со штыком так, будто, как мне показалось, хочет бешеную собаку заколоть. Ведь я его мог застрелить, пока он бежал ко мне. Но тогда немцы были наглые, думали, что русских можно переколоть, как собак.

Так близко я видел немца впервые и никак не мог решиться выстрелить в него. Хоть и враг, но живой же человек. У нас, у русских, наверное, в крови зла нет: пока тебя не тронут, первым не ударишь и не выстрелишь…

Он целил мне штыком в грудь, а я своим карабином как палкой ударил по его винтовке сверху и после моего удара штык пришёлся в мою правую ногу, чуть ниже паха. В этот момент мой карабин стволом упёрся немцу в живот. Я инстинктивно хотел немца оттолкнуть и совершенно случайно нажал на спусковой крючок. После выстрела немец повалился на спину, потянул за собой винтовку, и штык вышел из моей ноги. У меня закружилась голова, я сел.

Подскакивает Лях: «Вот ты его здорово!». Тут же, не мешкая, моей обмоткой перетянул мне ногу. Никаких индивидуальных пакетов у нас тогда не было, о бинтах и не помышляли. Надо было срочно отсюда уходить. Кровь перестала хлестать, но нога задеревенела, я ею двинуть не могу. Пытаюсь встать. Лях начал было мне помогать, но неожиданно бросает меня, хватает мой карабин и – трах…

Неподалеку, в молодом вишняке, стояла, как мы её называли, «катенька-катюша» – полуторка, в кузове которой установлен счетверённый «Максим». Шофёр в это время ручкой пытался запустить мотор, а немец подошёл сзади и два раза выстрелил ему в спину из пистолета. Он, наверное, ещё стрелял бы, но Лях его уложил. Немец упал сверху на нашего шофёра.

Между селом и лесом росла рожь. В тот год она такой удалась, что чуть пригнёшься – и тебя не видно. Все наши солдаты бросились в эту рожь. Она просто волнами ходила. Немецкие танкисты это заметили и стали бить по ржаному полю шрапнельными. Но деваться больше некуда. И мы тоже пошкандыбали в эту рожь. Там наткнулись ещё на троих раненых. Ляху пришлось помогать им по-очереди. А я то полз, то ковылял, опираясь на свой карабин.

Долго у меня болела не только нога, но и голова. Второе ранение было в голову. Случилось это уже в сорок четвёртом на Сандомирском плацдарме. Мы атаковали. И уже перед немецкими окопами у меня за спиной разорвалась граната. Кожу на затылке снесло, а череп остался цел.

От госпиталя я тогда отказался, потому что знал: назад, в свою часть, уже не вернусь. Госпиталь мог на какое-то время укрыть тебя от пуль и осколков, но его проклятье заключалось в том, что все выписывающиеся получали новое назначение. А на фронте друзьями дорожили, может быть, больше, чем своей жизнью. Именно поэтому раненые, кто мог держаться на ногах, в основной своей массе отказывались от госпиталей.

Что плохого в этой правде? Почему о ней не говорили, а, как правило, в военных фильмах преподносили такие факты как чисто патриотический акт.

«15 октября Сегодня Воскрисения Собралось много цивильных до моего хозяина вот я им и заливаю. А они лазять со смеху. А смеются сами же с себя только они тупицы но я не жалею красноречивости что у меня здорово получается. «Шкода гадаты» ихнее выражение

16 октября целый день проспал в клуне на сене А то ночю тактика была с паняночкой, а сейчас записываю в дневник и паняночка прышла Глаза вытаращила. Но по руски читать она не может Она и не подумывае что я за нее тоже записываю все Хатя? Это!!!

17 октября С утра слонялся там где мне обсолютно нечего делать. А под вечер хотел сам залатать свой сапог, но разорвал еще больше. Поругал всех святых на том и ограничился».

– Обувка наша – кирзовые сапоги – подлая была. Весной и осенью по слякоти в них холодно и мокро. Летом отставала подошва и протирались голенища. Об одёжке и говорить нечего. Ватники как будто специально были придуманы для мучения солдат. Намокнув, они потом долго не высыхали и, конечно, не грели. Но главное, если тебя ранят в ватнике, пуля или осколок заносили в рану вату. Раны потом гноились и долго не заживали. Это я испытал на себе, когда меня ранило третий раз в спину.

«18 октября С утра был в бане а вечером прышол мой друг Лях удрал с лесу прынес кальсоны пропить Это я сразу оформил, и водку выпили. По его словам что эти кальсоны ему давно уже надоели но он не мог удрать с лагеря ко мне а сейчас под самым носом пролез у часового».

– Расположение дивизиона, откуда нельзя было отлучаться, мы и называли «лагерем». Если не воюем, весь день в дивизионе идут занятия. Заставляли, в основном, зубрить БУП – боевой устав пехоты. Делалось это не ради действительно подготовки, а только для того, чтобы солдата чем-то занять. Ночью же за пределы дивизиона не выпускали часовые.

«19 октября Сегодня целый день слонялся по своих делах которых у меня собралось много Вечером помогал хозяину колоть дрова. Панянке вчера показал пистолет и прыказал чтобы не встречалась иначе синий огонь и капут Продала зараза Стала такой противной что я не могу даже и думать».

– Панянка рассказала соседке, у которой квартировал Чернуха, что я променял ей кальсоны на водку. Майор вызвал меня и ладно бы отругал, а то с таким сочувствием спрашивает: «Ты что, последние кальсоны пропил?..». Мне ужасно стыдно было…

«20 октября до обед получал продукты на свой шалман. А вечером карты, и водка Хотя я в карты не охотник гулять но от нечего делать играл. Выиграл зажигалку которую сразу же и закинул, а проиграл часы швейцарские».

– Играли тогда в карты: в простого дурака, в рамс, в муху… На кон ставили, как правило, самое дорогое – табак, паёк водки. Денег, когда мы воевали на своей территории, не получали. В день получки приходил начфин вместе с парторгом, предлагали подписываться на государственный заем, который всё равно шёл в счёт обороны.

Как правило, все соглашались. И не только из патриотических чувств. Нам деньги на фронте просто были не нужны. О послевоенном времени тогда никто не думал. А за границей стали платить, как теперь можно было бы сказать, валютой. К примеру, в Германии у меня оклад был где-то 350-400 марок.