Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Братья, Николай и Константин, разные по характеру, крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза — внимательные, серые, почти синие. Не очень разговорчив, степенный в движениях. Во всем противоположность старшему — Константину. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме и на улице.

Дети обживали все вокруг себя. Сперва двор и сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов, которые иногда вселяли страх. Чуть позже потянуло за калитку, где шумела полная жизни улица. Но она не только увлекательнее двора, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче — мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать — подзатыльником, ставила в пример старшего.

— Ну, что ты за ребенок такой, — в отчаянии говорила мать Константину. — Посмотри на Колю — не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, не дранная.

Но Николая собственный пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке — из-за него. После таких разговоров ходил сам не свой: стыдно перед братом. Однажды не вытерпел пытки:

— Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников, вот он и подрался…

В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя — мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.

Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок — подворье Воробьевых, за садом — Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка…

К годам 6–7 стало тесно и на улице. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, — мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, — не помогали. Пробили обходную тропку — за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь… Но все решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах, отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке через кладбище…

Семья Щорсов быстро росла. Каждые два года в доме появлялся новый жилец. Акулина, за ней Екатерина, последней нашлась Ольга…

И все же Александр Николаевич добился своего. В 1904 году он сдал все экзамены на права машиниста. Свершилось самое заветное! В самостоятельный рейс шел как на праздник. Новая тужурка с белыми железными пуговицами, фуражка с зеленым кантом, тайком купил и белые нитяные перчатки. Взять их постеснялся, да того и не требовалось. Не пассажирский поезд — товарняк. Состав попался сборный, расхлябанный. Старенький и паровоз, весь в латках, будто худое корыто. Какие уж перчатки! Покуда одолел за ночь свой перегон — на вершок покрылся копотью.

Жил Александр Николаевич, как и большинство других работников депо, домом, семьей. Иногда читал газеты. Слышал и о запрещенной литературе. В депо время от времени появлялись тайные листовки. Читали их тесными кучками, вполголоса. Что в тех листках, к чему они звали, его не волновало. Не знал бы вовсе, не будь разговоров в семье тестя. Исходили они от шурина, Казимира…

Казимир Табельчук окончил техническое училище в Вильно. С полгода как вернулся и состоял при депо. Жил бобылем, занимая у отца светелку. Остальные дети Михайлы Табельчука жили отдельно, имели семьи. На престольные праздники по заведенному порядку собирались все в родительском доме. Тут-то и начинались разговоры. И, как всегда, затевал их старый Табельчук. Александр Николаевич видел, что тесть, вызывая сына на спор, вовсе не отрицал его крамольных мыслей. Казалось, он втайне любуется сыном, и в то же время исподволь предупреждает, желая оградить от опасности.

— Наши котельники, известные смутьяны, нынче снова бузу заварили, — улучив момент, заговорил Михайло, явно провоцируя сына. — Тут же явились стражники, обыск учинили, шарили по рундучкам… Ну, вот спроси его, чего человеку надобно? Есть работа, есть кусок хлеба… Ведь дело не хитрое, загудят в острог али еще подальше, в Сибирь. И что еще удивляет, так это то, что им потакает инженер. Вежливый такой, руку тянет нашему брату черномазому. А возле него вьется щенок, мой подручный Сашка Васильченко.

Отвечать отцу Казимиру явно не хочется: знает истинную цену этим разговорам. Родителя давно он раскусил, не придает значения его кажущейся строгости и приверженности ко всему старому. Понимал, держится он за старое по привычке. Видит вокруг себя назревающие события, душой принимает. Сашку Васильченко, своего подручного, осуждает только в семье, а там, на миру, величает по имени-отчеству.

— Так что, тятя, по-твоему выходит, интеллигенту зазорно первому подать руку рабочему человеку? — поддается Казимир на провокацию.

— Так то не по правилам…

— Извиняюсь! Кто, спрашивается, писал те самые правила, а? Не народ. Определенно, не народ. И служат они небольшой сравнительно кучке. И что это за кучка. Вам должно быть известно… А что касается инженера Полтавцева, не обессудьте, тятя, большой души он человек, высокой культуры. Кстати, без состояния. Старуха мать всю жизнь провела в селе, учительствовала.

— Коль так, за хорошего человека не грех и выпить. С праздником покровом, дети, и ты, жена…

Потрудившись возле холодца, голос подала сестра Александра, вступившись за брата, воспринимав все эти разговоры по своему женскому разумению:

— Вы, тятя, завсегда первый задираетесь за столом… Жениться тебе, Казя, край надо. Детишки свои пойдут…

Теплым прищуром окинул Казимир сестру, сидевшую напротив, возле мужа. Он видел ее довольную замужеством, детьми, любил бывать у них, возиться с детворой. Из многочисленных племянников отличал ее старшего, Николая. Не детский ум, ранняя серьезность. Мысли у Николая-ребенка какие-то необычные, но определенно земные. Свои детские думы он помнит: скорее то были мечтания, полет воображения, видел себя художником. А вырос — мир тот погас, лопнул, как мыльный пузырь. Чувствовал себя, как рыба, выброшенная на песок. Сестра не впервые заговаривала о женитьбе, желая ему добра, но она и не подозревала, что ее простые человеческие слова болью отзываются где-то глубоко в его душе. Ему оставалось только отшучиваться: