Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Эта шутка разрядила обстановку. Щорс вскочил на скамейку. Он еще сдерживал себя, но чувствовал, что внутри у него все клокочет. Лицо было бледно, глаза горели, губы искривились, вытянутые по швам руки чуть вздрагивали. Рота замерла, как будто кто-то бросил в помещение бомбу. Вот-вот она взорвется.

— У кого на Украине сожжена хата, — сказал Щорс, и вдруг сдавленный его голос вырвался на свободу, — у кого отняты посевы, скот, у кого расстреляны гайдамаками, немцами отец или брат, у кого спина исполосована немецкими шомполами — в ружье! Именем революции приказываю — в ружье! Смерть провокаторам! Нет пощады изменникам!

Вся рота, как горох, рассыпалась по бараку. Защелкали затворы.

Щорс спрыгнул со скамейки и уже обычным, спокойным голосом приказал:

— Выходи на двор! Стройся!

К утру, когда в Унечу прибыл вызванный Хайкиной отряд чекистов, мятежники уже выдали зачинщиков. Они злобно выталкивали их из рядов. Вытолкнули и чубатого. Наливайко успел скрыться. Прикидываясь рабочим, он на самом деле оказался бывшим царским офицером, подосланным немецким командованием в полк для организации мятежа.

В тот же день приступила к работе выделенная Щорсом комиссия по проверке состава полка. В помощь ей были выбраны ротные комиссии из красноармейцев и командиров. Проверка продолжалась около недели. Через комиссию прошли все, не исключая и Щорса. Несколько человек было предано суду трибунала.

Всем желающим остаться в полку Щорс предложил дать революционную клятву. Текст клятвы он выработал сам, а потом передал для обсуждения в роты. Командиры подписывали клятву на полковом собрании. Первым подписал Щорс.

«Я, гражданин Щорс, совершенно добровольно вступаю в ряды 1-го Украинского повстанческого полка и обязуюсь, не щадя своей жизни, бороться против капиталистов, за освобождение Украины от оккупантов и контрреволюционеров, беспрекословно выполняя все приказания моего начальства. За трусость, дезертирство, мародерство и пьянство я подлежу суду революционного военного трибунала, с применением ко мне высшего наказания — расстрела. Эту клятву я прочел полностью, с ней согласен, в подтверждение чего собственноручно расписываюсь».

Красноармейцы давали клятву на ротных собраниях. В торжественной обстановке они по одному подходили к столу. Щорс спрашивал каждого:

— Твердо решил остаться в полку?

— Да.

— Жизни не пожалеешь за революцию?

— Нет.

На столе лежал текст клятвы. Красноармеец читал ее вслух и подписывал. Щорс пожимал руку, поздравляя его с оставлением в полку. Многие, подходя к столу, просили разрешения подумать еще часок.

— Подумай, как следует. Дело серьезное, — говорил Щорс.

Несколько человек так и не решились дать клятву. Им предложили немедленно сдать оружие и вернуться домой.

Опять начались строевые занятия. Жизнь в полку вошла в нормальную колею. По вечерам Щорс проводил собрания, беседы.

День в казармах проходил строго по расписанию. Подъем в 6, до обеда строевые занятия, после обеда до вечера снова строевая. Только в этом видел Николай спасение. Строй, строй и строй. На глазах подтягивались бойцы, обретали военный вид. Заметно убавлялись дырявые свитки, кожушки, веревки вместо поясов. Украшали строй новенькие американские винтовки с коричневыми ремнями, со штыком. После ужина — беседы на политические темы, разучивание революционных песен. Пели «Интернационал», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные веют над нами», «Замучен тяжелой неволей», свои украинские. В каждой роте выявлялись запевалы. Пели в бараках и в строю, шагая на занятия к леску и обратно. Получалось слаженно, дружно.

Первое время не хватало Николаю дня. Разрывался между ротами и тылами. Тылы нуждаются в большем присмотре. Убедившись, что командиры отделений и взводные, подобранные из унтеров, справляются со своими обязанностями, стал дольше задерживаться в поселке. Организация служб обеспечения, команд хозяйственной части оказалась куда сложнее, нежели строя. Одно снабжение портило кровь, забирало уйму сил и времени. До двух десятков пароконных бричек выделено продотряду. Кормить людей с каждым днем становилось труднее. Все дальше и дальше забивались продотряды от Унечи: реквизировали, скупали у богатеев и селян хлеб, картошку, расплачиваясь квитанцией с полковой печатью. За годы войны убавился по селам скот, не осталось по дворам излишков. Вместо мяса снабженцы умудрялись доставать рыбу. Скудный, несытный паек. На сутки выдавали кусок хлеба около фунта из овса или гречихи. Мало приходилось поесть ржаного. Варили иногда борщ с капустой и картофелем, а чаще с прелой фасолью. Николай видел, старики не так тяжело переносят недоедание, как семнадцати-восемнадцатилетние. Делал вид, что не замечает, когда взводные на обратном пути с занятий оставляют пару-тройку ребят с сумками — покопаться в собранных картофельных делянках. Вечером, до ужина, пекли ее в костре или варили в мундирах.

Одолевало курево. Махорки поступало мало. Курили все, что можно завернуть в обрывок газеты, из чего валит дым, пробовали старую вату из своих пиджаков с сухими листьями березы. У кого появлялся самосад — курили отделением, пуская табачный дым один другому в рот…

Требовательность Щорса, его строгость, подчас суровость известны были и в других, формирующихся по соседству, полках. Однако, очень многие бойцы и командиры из этих частей старались попасть именно в полк Щорса. Его молодость не смущала даже стариков. Они знали, что на Щорса можно положиться. Им нравилось и то, что среди командиров повстанческой армии Щорс выделялся своей культурностью. Он не скрывал ее, не подделывался под окружающих людей, а требовал, чтобы они равнялись по нему. Щорс требовал беспрекословного подчинения себе, и все подчинялись ему, чувствуя в двадцатитрехлетнем командире какую-то огромную силу. Не все знали, что эта сила в организованности и дисциплине.

Даже в соседнем, Таращанском полку, во главе которого стоял известный командир — бывший столяр, старик Боженко, прозванный «батькой», авторитет Щорса признавали все. А до чего уж таращанцы любили своего батьку, державшегося, как атаман, партизанской вольницы! До чего гордились его дерзкой отвагой! Порядки у Боженко были посвободнее, чем у Щорса. Строевыми занятиями он не интересовался, хотя дисциплину поддерживал строго. Нрав у батьки был крутой, другой раз и плетку пускал в ход, но когда, гарцуя перед полком на лошади, кричал: «Умрем, дети мои, за революцию!», таращанцы отвечали восторженным криком: «Умрем, батько!»

К славе своей батько относился ревниво, но авторитет Щорса признал после первой же встречи. Эта встреча произошла в штабе Богунского полка. Приехав в штаб, батько заявил: