Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

— Тысленко, ты как фокусник в цирке! Настоящий снабженец. Думаю, будет лучше. И мерить нечего! — воскликнул Щорс. — Давайте, сейчас же облачусь в него.

В этот момент Николай напоминал мальчишку, которому показали красивую игрушку.

Щорс вышел в соседнюю комнату и вернулся в новом костюме.

— Это же черт знает что такое! Как будто на меня сшит… Сознавайтесь, как мерку снимали?

— Не угадаешь!

— Угадаю.

— Ну?

— Когда спал.

— Угадал.

Все громко рассмеялись. Щорс опять подошел к зеркалу.

— Теперь, Фрума, мне стыдно с тобой на улице показаться.

— Ну, это мы быстро уладим, — сказал Тысленко и сунул голову под стол. — А это что? А это?

Фруме были преподнесены: шляпа с широкими полями, шелковое платье и изящные туфельки.

— Извольте переодеться, товарищ.

Фрума замахала руками:

— Что вы! Что вы! Ничего более подходящего не нашли для меня?

— Ну, без разговоров, Фрума, переодевайся, — сделав строгое лицо, приказал Щорс. — Сегодня у нас вечер сюрпризов!

— Есть, товарищ начальник.

Вскоре Фрума вернулась, лукаво пряча глаза под полями шляпы. Пышное шелковое платье ее было опоясано ремнем, на котором висел в кобуре браунинг. В туфлях на высоких каблуках она переступала осторожно, точно боялась споткнуться.

Фруму встретили аплодисментами.

— Музыка, вальс! — крикнул Щорс.

Он подскочил к Фруме и обнял ее за талию. Но напрасно друзья старательно высвистывали на губном оркестре вальс — ни Щорс, ни Фаня не умели танцевать. Они оттоптали друг другу ноги. Наконец, Щорс выпустил из объятий свою даму и, безнадежно махнув рукой, сказал:

— Нет, Фруня, плохие мы с тобой танцоры. А жаль!..

Перед отъездом Фрумы они решили пройтись по набережной Днепра. Солнце опускалось к горизонту, отражаясь яркими бликами в мелких волнах могучей реки. Шли молча, взявшись за руки. Фрума о чем-то задумалась. Она чувствовала, что в ней что-то изменилось. Мечтательница превратилась в серьезную женщину с разумными взглядами на свое нынешнее положение жены командира Красной Армии. И до того велика, до того ощутима была эта перемена, что девушка только теперь стала казаться самой себе действительной личностью, тогда как недавно она была только тенью Николая Щорса. А Николай смотрел на горящий в лучах солнца Днепр. Вдруг он остановился и начал читать Шевченка:

— Много крови пролилось в Днепр, и вражеской, и крови рабочих и крестьян… — к никому не обращаясь, промолвил Щорс. — Но вот молиться… Тут бы я поспорил с Тарасом. Как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. В этом смысле мне больше по душе слова нашего гимна, Интернационала:

— Да, своею собственной рукой! — сказал твердо Николай.

— Ты сегодня, Коля, совершенно на себя не похожий, — глядя удивленно влюбленными глазами на Николая, улыбаясь, сказала Фрума.

— Это потому, что я люблю тебя… Скоро ты уедешь, и кто знает, когда увидимся…

Вскоре Фрума уехала.

Щорс выздоровел, посвежел, энергия снова била в нем ключом.

Большую часть времени он опять проводил в частях дивизии, наступавшей в это время на Новоград-Волынск, Шепетовку, Старо-Константинов. Щорс всегда появлялся неожиданно, в разгар боя, там, где сопротивление врага было всего сильнее. Опять, как во время наступления на Киев, он какими-то путями устанавливал через фронт связи с подпольными большевистскими организациями, формировавшими повстанческие роты, батальоны, и они вливались в дивизию во время боя, занимая заранее указанные участки на флангах.

Фронт дивизий все время расширялся, бригады расходились на сотни километров друг от друга, и Щорс, пересаживаясь из своего вагона в легковую машину, по неделям не бывал в Житомире, отдавая приказы, связываясь со штабом по телефону и по прямому проводу телеграфа.

После разгрома петлюровцев у Бердичева и Коростеня дивизия Щорса наступала фронтом, ширина которого достигла 250–300 километров. По существу, щорсовская дивизия превратилась в армию. В ее полках насчитывалось около двадцати тысяч бойцов. Среди них старые богунцы, получившие щорсовскую закалку, были каплей в море. Наступая, дивизия впитывала в себя бывших петлюровских солдат, переходивших на сторону красных целыми частями. В большинстве эти обманутые Петлюрой крестьяне были очень темный народ. Некоторые из них, например, серьезно уверяли старых богунцев, будто Щорс оттого всегда побеждает, что он заговорен от пуль. Среди перебежчиков немало было и специально подосланных людей: они ловко использовали низкий культурный уровень бойцов, не прошедших еще красноармейской школы.

На одном митинге, происходившем в Житомирском городском театре, выступил красноармеец 1-го Богунского полка, Иван Миныч. Многие его уже знали. Одни считали его чудаком, другие сумасшедшим. Но было немало, темных, неграмотных красноармейцев, которые считали его колдуном и среди которых он пользовался уважением. Он всем рассказывал о том, что немцы расстреливали его шестнадцать раз и что, наконец, им наскучило стрелять, потому что пули его не брали. И вот на митинге он вдруг торжественно провозгласил:

— Я бог богов и царь царей! Дайте мне эскадрон белых коней и всадников во всем белом, и я покорю весь мир до океана. Ни одна пуля не возьмет меня.

В зале поднялся хохот, но «бог богов» не смутился. Он заявил, что если ему не верят, то могут его испытать, и предложил выставить против него сколько угодно стрелков и пулеметов. А когда кто-то крикнул: «Да он спятил!», «бог богов» развел руками:

— Вот видите, братья красноармейцы, меня гонят, как Иисуса Христа.

Шум усилился. Но наряду с возгласами: «Отправить его в сумасшедший дом», — раздавались голоса:

— Почему не испытать, если человек домогается этого?

— Патронов жалко? А может быть, он и, правда, знает секрет и народу облегчение даст.

Спустя несколько дней по городу были расклеены афиши, извещающие о том, что красноармеец Иван Миныч приглашает всех, желающих стрелять в него, прибыть в воскресенье на площадь за тюрьмой с любого рода оружием.

Нарядившись в белый халат с красной лентой через плечо, «бог богов» разгуливал по городу в сопровождении толпы красноармейцев. Некоторые из них уже поверили в его чудодейственную силу. «Иначе не согласился бы человек добровольно под пулеметы стать», — рассуждали они. Некоторые понимали, что «бог богов» готовит какой-то фокус, и, сгорая от любопытства, ожидали представления. Командиры и коммунисты относились к нему тоже по-разному: одни, считавшие «бога богов» юродивым, дурачком, не беспокоились о последствиях готовившегося представления, другие, подозревавшие провокацию, не могли понять, в чем она может заключаться.