Виктор Иванов - Мальчишки в бескозырках

— В мундирах.

И все безропотно облачались в парадную форму. Теперь такие мундиры отменены и нахимовцы их не носят.

Постепенно жизнь и учеба в училище входили в нормальную колею. Мы притирались друг к другу, офицеры и старшины лучше узнавали нас. Сказать, что все было гладко, нельзя. Всякое бывало. В училище съехались ребята с разных концов необъятной страны. У многих не было родителей. К тому же мы были разного возраста, учились в разных классах — от третьего до седьмого. Были ребята, пережившие блокаду, фронтовики, некоторые испытали даже ужас фашистской оккупации. А некоторые совсем не знали, что такое бомбы, снаряды, голод, они приехали из глубокого тыла. Учились сироты и дети адмиралов, наркомов. Большинство считало нахимовское своим домом, но находились и такие, кто не хотел учиться, хулиганил, воровал. Словом, были разные.

Сколько же нужно было иметь адского терпения и как любить детей, чтобы в конце концов вырастить из нас дисциплинированных, грамотных, хорошо развитых физически, преданных делу и Родине молодых людей!

Большинство из нас пошли после нахимовского учиться в высшие военно-морские учебные заведения. Тех, кто плохо учился, злостно нарушал дисциплину, отчисляли из училища. Отчисление — суровая мера, да и проводилась сурово. Все училище выстраивалось в актовом зале, объявляли приказ начальника училища об отчислении и под дробь барабана с бывшего воспитанника срезали погоны, снимали ленточку с бескозырки и выводили из зала. Крайняя мера, но она действовала лучше всяких уговоров.

У нас в третьей роте командиры менялись довольно часто. Дольше всех пробыл капитан-лейтенант Николай Иосифович Ростов, который довел роту до выпуска. Но подлинным отцом для нас был офицер-воспитатель. Нам повезло. Все шесть лет нас опекал Николай Алексеевич Казаков. Поначалу он нам не очень приглянулся. Встретили его по одежке: сухопутный младший лейтенант, вовсе не моряк. Потом узнали, что Казаков служил матросом, затем старшиной на корабле. В трудные для Ленинграда дни сошел с другими моряками на берег и воевал в морской пехоте, откуда и был назначен к нам.

Учил нас Николай Алексеевич не гнушаться никакого труда, будь это натирка паркета или чистка гальюна. Причем учил не абстрактно, а личным примером. Он мог, например, снять китель, засучить рукава тельняшки и показать, как нужно чистить унитаз, а не манкировать с тряпочкой. Когда Николай Алексеевич дежурил по роте в выходные дни, а увольнения не было и наши родители приходили в комнату свиданий, мы были спокойны. Каждый верил: Николай Алексеевич даст воспитаннику самую честную и объективную характеристику, а где надо, смягчит гнев родителей.

Не знаю, по каким качествам подбирало Николая Алексеевича командование на должность воспитателя, но в своем выборе оно не ошиблось. Очень трудное дело — найти толкового офицера-воспитателя. Ведь их нигде специально не готовили. В других взводах тоже были воспитатели. И выправкой получше, и орденов побольше, и образованием повыше. А вот главное — подобрать ключ к душам ребят, заменить им отца — могли не все. Поэтому и уходили на другие должности. А Николай Алексеевич оставался. Знал он нас всех бесподобно, даже, как говорят, по дыханию. Вспоминается одна комичная история. Впоследствии кое-кто выдавал ее за анекдот. Но это было на самом деле. Находясь в увольнении, один из наших товарищей решил подшутить над Казаковым. Звонит из города в канцелярию роты. Трубку снял Николай Алексеевич:

— Алле, — и дует в трубку, — фу, фу!

В ответ:

— Алле, фу, фу!

— А, это ты, Смирнов. После увольнения явишься ко мне за нарядом вне очереди.

Казаков был нашим бессменным воспитателем до окончания училища, до того дня, когда мы уже с курсантскими погонами на плечах обнимали его и целовали, прощаясь. Николай Алексеевич к этому времени был уже капитан, обзавелся семьей. Но, пробыв с нами шесть лет, вырастив из двенадцатилетних мальчуганов юношей, начать все сначала не смог. И ушел из училища на другую должность. К сожалению, Николая Алексеевича уже нет в живых.

Конечно, в каждой роте, в каждом классе были свои Казаковы. Большим уважением пользовались в училище такие офицеры, как В. Туркин, Г. Карпеченко, Г. Щепетьев. В нашей роте, но в другом классе бессменным воспитателем был Иван Гаврилович Гаврилов. Веселый остроумный человек, которого все любили. Служили в училище и другие хорошие офицеры. Но все-таки для нашего класса лучше Казакова не было.

Такой же добрый след в наших душах оставил и начальник училища. Я не помню ни одного случая, чтобы капитан первого ранга Николай Георгиевич Изачик на кого-то повысил голос. Это была сама справедливость. Всегда в гуще ребят находился начальник политотдела Морозов. Веселый, доступный, Петр Степанович всю войну провел на кораблях Северного флота.

Мне довелось на собственном опыте убедиться в мудрой человечности моих старших начальников. В одно из увольнений я очень спешил в Дом культуры на улицу Герцена, где в то время работала мама. Спешил из-за того, что боялся опоздать на концерт Утесова. Трамвай полз через Кировский мост. Чтобы выиграть время, я спрыгнул на ходу, так как дальше вагон заворачивал к Летнему саду, а мне нужно было делать пересадку на трамвай, идущий вправо, на улицу Халтурина. Пустился я бегом, а навстречу милиционер.

— Почему нарушаете, товарищ матрос? Прыгаете на ходу с трамвая?

Я стал объяснять, что спешу «на Утесова», опаздываю. На милиционера это не произвело никакого впечатления.

— Предъявите увольнительную.

Тут я завелся:

— Не предъявлю, не имеете права!

— Имею, предъявите!

Дальше — больше. Возник конфликт. Милиционер предложил мне пойти в отделение. Я, естественно, отказался.

Как всегда в таких случаях, вокруг собралась толпа. Мне сочувствуют. Тогда постовой стал дуть в свисток, и на его трели подошел милицейский патруль во главе с младшим лейтенантом. Начальник патруля сказал, что, если я не пойду в отделение сам, меня туда доставят силой. Сошлись на компромиссе: в отделение я не пойду, если предъявлю увольнительную записку. Предъявил. Патруль ушел, а милиционер подробно выписал все мои данные. Никакие извинения его не трогали.

На концерт опоздал, да и настроение уже было испорчено. Конечно, я был виноват. И скажи я об этом сразу милиционеру, конфликта не было бы. Но взыграла во мне гордыня: «Как же, я — моряк, фронтовик, и вдруг — милиционер!» Мое самолюбие обошлось мне дорого, и я был проучен на всю жизнь.

Прибыв из увольнения, я никому о происшествии не доложил. Ведь через два дня начинались зимние каникулы. Я благополучно уехал домой, и вот через несколько дней к нам в дверь стучится Гриша Михайлов и говорит, что меня срочно вызывают в училище. Что случилось? Мать заохала. У меня же закололо сердце — догадался, откуда такая срочность. Приехал в училище, доложил офицеру-воспитателю о прибытии.