Семен Ласкин - Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Ну и еще десятки таких историй… Разговаривали, выпивали, закусывали. Существовали на одной волне. А значит, буквально все могло стать поводом для шуток. А уж пафос просто третировался. Он не признавался не только в государственном масштабе, но и в пределах квартиры.

Когда бюро пропаганды Союза писателей выпустило афишу: «Семен Ласкин. Творческая встреча», она сразу была повешена в сортир. Посещавшие это заведение гости зря времени не теряли и что-то на афише писали… Разумеется, свой след оставил и Аксенов:

Что-то тут есть очень аксеновское. Что именно? Интонация. В данном случае она представляла сочетание корявости и восторженности (словно изумился и написал иностранец)… Еще надо прибавить странный кунштюк речи, которая вдруг становится чуть ли не изысканной («прохладнейший клозет»), а потом снова ввергается в неправильность.

Хотя пример скромный, но в нем виден Василий Павлович. Можно даже сказать, слышен – интонирование, способность разговаривать на разные голоса есть фирменный знак его стиля… Прибавьте еще мысль о том, что вокруг мрачно, а у друзей все хорошо, и мы узнаем аксеновскую грезу о Советской власти с веселым лицом его современника. Дружите и обрящете, – словно призывал он. Сбросьте с себя официальщину и казенщину – и станьте теми, кем вы бываете для себя и своих близких.

Шло время, и постепенно приходило ощущение, что этого все-таки недостаточно. Рубеж, как мы знаем по «Ожогу», проходил по границе, через которую советские танки двинулись на Прагу.

Иллюзий у Аксенова становилось меньше, и соответственно менялась тональность его надписей на книгах. Сперва они говорили о дружбе, о радужных перспективах, а потом тоже о дружбе, но уже грустнее, без прежней бравады.

Вот «Коллеги» (1961): «Дорогим Оле [9]и Сене Ласкиным в знак дружбы. Пейте баккарди и ешьте картошку». Вот «Катапульта» (1964): «Саше и Сене с большой надеждой на них, а маме Оле с чистой любовью». Вот «На полпути к луне» (1966): «От молодого жирненького Васи вечно юным Ласкиным» (помещено рядом с фотографией). Вот «Жаль, что вас не было с нами» (1969): «Оле, Саше, Сене, замечательным Ласкиным, от их друга Васи».

Пожалуй, перелом наметился начиная со шведского издания «Затоваренной бочкотары» (1970): «Сене Ласкину эту вкусную шведскую книжку про то, чего у них нет». И уж совсем печально звучит надпись на детской книжке «Сундучок, в котором что-то стучит» (1976), которую Аксенов передал нам перед отъездом в Америку: «Дорогие и родные Оля, Саша и Сенечка! Время пошло такое, что совсем уже день грядущий затуманился. На стр. 182 этой книги вдруг обнаружил: «Дети, мы очень слабы перед грозной игрою природы…» Увы, не возразишь прародителю – и все-таки будем помнить, что с нами было, и надеяться на будущее, на Господа уповать».

Кстати, почему он прислал именно «Сундучок…»? Не знаю, задумывался ли об этом отец, но, кажется, я знаю ответ. Да потому, что в этой книге вспоминается Ленинград их юности. В ту счастливую пору люди хотели обладать не обыкновенными «москвичами», но романтическими бипланами, а взрослые и дети называли друг друга «дружище».

Еще, уезжая, Аксенов прислал толстенный том перепечатанных на машинке и переплетенных пьес. Этот подарок предназначался «Фреду, Сенечке, другим друзьям для развлечения». Дальше было написано: «„Откупори шампанского бутылку…“ или „сучка“ бутылочку открой». Есть что-то невеселое в этом выборе между шампанским и «сучком». Это вам не баккарди и картошка! Конечно, он не помнил, что когда-то написал на «Коллегах», но вышло что-то вроде рифмы.

Закончить это вступление хотелось бы двумя историями. Кому-то они покажутся случайными, но мне тут видится ключ. В качестве комментария к тому, о чем здесь говорилось, они просто незаменимы.

Первый сюжет относится к тем горячим коктебельским дням, когда Аксенов узнал о вводе войск в Чехословакию. Об этом мы говорили недавно с Юзефом Липкиным и Бертой Полонецкой [10]в их небольшой квартирке в Бат-Яме. Они вспоминали своего однокурсника Васю и немного удивлялись: сколько было самого разного, а на память приходит именно это.

В августе 1968 года Липкины сняли комнату рядом с Домом творчества и примкнули к аксеновской компании. Все было хорошо до тех пор, пока не случилось это вторжение. Тут Аксенов как сорвался с колков – он все время пил и мрачно повторял: «Рабы!».

«Рабы» – это они, шестидесятники, те, на кого он возлагал особые надежды. Это, конечно, и он сам. Что они все могут против танков? Только переполняться водкой, печалью и раздражением.

Вторая история более оптимистическая. Хотя бы потому, что она могла закончиться плохо, но как-то обошлось. Участники – Аксенов и отец. Еще участник – милиционер. Зритель – моя мать, наблюдавшая за происходящим в окно нашей коммуналки.

Аксенов приехал из Москвы и остановился у нас. Они отправились куда-то с отцом, но обещали вернуться к обеду. Когда все сроки прошли, мама занервничала и стала поглядывать в окно. Больше всего на свете она не любила неточности.

Долгое время в окне ничего не происходило. Затем она увидела нечто невообразимое.

К ее ужасу, Аксенов и отец обнаружились на строительных лесах дома напротив. Сперва они ходили по шатким мосткам, а затем доски стали сбрасывать вниз. Это вышло и громко, и эффектно. А главное, это было о том же, о чем втайне мечтало их поколение, – о свободе, об упоении в бою, о борьбе и обретении.

Этим чувствам они предавались недолго. Уже свистел и бежал милиционер. Видно, у друзей ноги оказались длиннее, так как вскоре, запыхавшиеся и довольные, они сидели за обеденным столом.

Почему я это рассказываю? Потому что шестидесятнические бунты схожи с этим покушением на строительные леса… Или с проводами утраченной свободы со стаканом в руках… Впрочем – об этом уже говорилось, – дело не в результате, а в процессе. В интонации. В том, как это произнесено, а также – для кого. Если потом есть что вспомнить, то жизнь прожита со смыслом.

Василий Павлович так и написал на детской книжке: «…будем помнить, что с нами было…» Это был длинный и богатый событиями путь. В «Ожоге» он сказал об этом в третьем лице, от имени своего персонажа: «По Бродскому проедут осторожно / свернут на Наймана / по Рейну пропылят / как дунут Штакельбергом к Авербаху [11] / на Пекуровской лишь затормозят…» Теперь вы знаете еще один адрес, где ему всегда были рады и где он любил бывать.

3.4.56.Интересный факт, что из идущих на корабле 4-го все вдруг стали писать. И все что-то могут. Неужели у меня столько же литературного (пропущено; как видно, «дара». – А. Л. ), как у них (Карпенко [12] Карпенко М. – однокурсник Аксенова и отца. Его жизнь закончилась трагически (см. запись от 30.12.75 ). «Он погиб, как Алик Даль», – рассказывал Аксенов в интервью журналу «Медведь» (2005, № 91). , Аксенова)? А может быть, и меньше? Жаль будет этих пяти последних лет и трех будущих. Хотя?..