Роман Якобсон - Будетлянин науки

Я поехал. Мы с Ушаковым всё обсудили. Оказалось, что на карте действительно были ошибки и неточности и что нельзя строить границы на этом. Мы составили вместе письмо. Я у него ночевал, и наутро машина отвезла меня обратно в Москву 124 .

В этот раз меня принял Владимир Фриче, который был, кажется, замнаркома 125 . Он очень горячо благодарил меня и предложил заплатить мне гонорар. Я сказал, что никаких денег мне не нужно, но что хворает отец и что мне надо родителей отправить за границу. Тогда сразу выписали им паспорта, и вскоре после этого они уехали.

Я посоветовал родителям поехать в Швецию, но вместо этого они задержались в Риге. А в Ригу пришла Красная Армия, и они мне прислали отчаянную телеграмму, чтобы я приехал их спасать.

Часть дороги пришлось ехать в теплушке, набитой красноармейцами, из которых некоторые прямо помирали. С одного из них перепрыгнула на меня вошь, и ровно через тринадцать дней я заболел сыпным тифом. Это меня задержало в Риге, а я хотел вернуться в Москву, где я был оставленным при Московском университете для подготовки к профессорскому званию.

Отец и брат переехали в другую квартиру, а в этой осталась моя мать, которая обычно не входила в комнату, где я лежал, потому что боялась заразы. У меня была местная сестра милосердия, которой платили. Я лежал три недели в тяжёлом, тяжёлом бреду, от которого потом год с трудом очухивался, с трудом стал вспоминать, что действительно, а что я видел в бреду.

Вдруг пришли с обыском три латышских чекиста с винтовками, двое мужчин и одна женщина, выяснять, каким образом в этой квартире находится буржуй. Им объяснили, что тут лежит больной. Не поверили. Вошли. А я вскочил в постели, когда увидал их, и заявил в бреду: «Именем Совнаркома приказываю всех троих предать высшей мере наказания!» Они испугались и потребовали документов. А документ был подписан Троцкой 126 , и они ушли. Это один из тех номеров, которые мне спасли жизнь.

Это было ранней весной девятнадцатого года. Когда выздоровел, я уехал в Москву во второй половине марта – такой бессильный ещё от болезни, что не мог даже подняться по ступенькам в поезд.

В Москве я поступил в Отдел изобразительных искусств Наркомпроса (ИЗО), где работал у Брика. Ося к моей работе относился очень благожелательно. Если я считал более важной ту работу, которую я делаю дома, если я пропускал два-три дня – он [не возражал]. Я назывался учёным секретарём, помогал в издательских вопросах.

Литературно-издательская секция ИЗО должна была выпустить энциклопедию 127 . Во главе секции стоял Кандинский, работал там Шевченко 128 и итальянец Франкетти 129 , который потом эмигрировал в Италию. Брик и я участвовали в редакционном заседании, где обсуждались издания секции и, в частности, эта энциклопедия. Некоторые к ней горячо относились – Кандинский тогда написал автобиографию 130 , и многие писали разные статьи. Но Брик, со свойственной ему ядовитостью, сказал, когда ему показали роспись, кто о чём будет писать: «Это я понимаю – византийское искусство, специалист по византийскому искусству. Пятнадцатый век, специалист просто по пятнадцатому веку – труднее понять, но ничего. Но вот, что значит это – „Статьи на букву Б“? Что это за специалист? Ага, понимаю – специалист по списыванию с Брокгауза и Ефрона…»

Редакция попросила меня дать статью для этой энциклопедии, и я им предложил статью и даже написал записочку с содержанием: «Живописная семантика». Все были очень довольны, кроме Кандинского: «Что это такое? Непонятно!» Кандинский был в своём роде милый человек, культурный, немножко, несмотря на всё своё новаторство, эклектик – сочетание немецко-русское, что не очень рифмовалось. Но он был человек талантливый.

В Петрограде уже выходило «Искусство коммуны» 131 , и решили, что надо издавать газету в Москве. Не было редактора, и я им привёл редактора, совершенно ещё безусого мальца, Костю Уманского. Но он принялся за это дело и делал эту газету хорошо. Он был очень способный человек и напечатал потом книгу по-немецки об авангардном искусстве – неплохая книга для того времени 132 . Потом он стал дипломатом и был первым советским послом в Мексике.

Я из ИЗО ушёл очень рано, в августе.

По приезде из Риги я работал с Хлебниковым. Мы готовили вместе двухтомник его сочинений 133 . Когда я приехал, Хлебников был в Москве. Он меня очень сердечно принял, и мы часто виделись. Когда мы оставались вдвоём, он много говорил – а так он больше молчал. И он говорил интересные вещи – например, как фразы, построенные без всякого юмора и без всякого намерения иронизировать, становятся издёвками: «Сенат разъяснил» – это действительное выражение, а потом «разъяснил» получило значение, что «лучше бы не разъяснял». Он приводил несколько таких примеров.

Он говорил, прыгая с темы на тему. Он очень радовался, что я готовлю его книгу, потому что он знал, как я к нему отношусь, и он знал, что у меня была очень хорошая память.

Так называемое «Завещание Хлебникова» – это не завещание, а просто список, который мы вместе составляли, – то, что он хотел, чтобы туда вошло 134 . Мы решили, что ему надо сказать что-то от себя. Как назвать? Я ему предложил назвать предисловие «Свояси». Это ему очень понравилось. Одно время я колебался: может быть, вместо «Свояси» – «Моями», но это как-то не понравилось по звучанию.

Хлебников очень резко относился к изданиям Бурлюка. Он говорил, что «Творения» совершенно испорчены, и он очень возмущался тем, что печатали вещи, которые были совсем не для печати, в частности, «Бесконечность – мой горшок / вечность потиралка / Я люблю тоску кишок / Я зову судьбу мочалкой» 135 . И он многое исправлял, и в рукописях, и в печатных текстах. Он был против хронологии Бурлюка, которая была фантастическая, но это его не так трогало – его трогали главным образом тексты и разъединение кусков.

Было очень интересно работать с ним над этим. Мы часто встречались. Я сидел у Бриков постоянно, а изредка Хлебников ко мне заходил. Однажды мы были далеко от центра, на одной из маленьких выставок, устроенных ИЗО, – выставке произведений Гумилиной 136 . Мы говорили о живописи, был очень интересный разговор, и мы шли пешком ко мне в Лубянский проезд. Я ему предложил подняться ко мне. Мы продолжали разговаривать, а вдруг (это было вскоре после сыпного тифа) я себя почувствовал совершенно усталым, лёг и уснул. Когда я проснулся, его уже не было.

Это была наша последняя встреча. Потом он уехал 137 . Это никогда нельзя было предвидеть. Ему вдруг хотелось уехать куда-нибудь; у него был кочевой дух. Если бы он тогда не уехал, возможно, что мы бы довели до конца эти два тома. Объяснить это было невозможно. Это не потому, что он голодал, – у Бриков его всё-таки подкармливали. Может быть, Лиля ему сказала что-нибудь обидное, это бывало… Он был очень трудный жилец.