Роман Якобсон - Будетлянин науки

Пастернак был очень разговорчив, до болтливости. В нём было немного самолюбования, но всё время было горение. Он жил этим, и это могло утомить. Постоянно натянутые струны, но абсолютно искренно, абсолютно откровенно – что из этого будет? Чья это вина? Что мы должны сделать? Он был очень живым человеком, а также человеком целиком из нервов, в чём угодно – в музыке, в отношении к женщинам, в отношении к поэзии, в отношении к событиям, в отношении к долгу поэта.

Мы не переписывались. А когда я ему послал свою статью о нём 149 , я получил от него письмо страниц в сорок. Оно погибло – когда я уехал из Чехословакии в 1939 году, я его оставил одному своему ученику, который из страха его уничтожил. В этом письме Пастернак говорил о себе, о своей жизни и о том, какое громадное впечатление произвела эта статья, что впервые он увидел, что его понимают. Это же он рассказывает в письме Йосефу Горе. И он писал о том, каким сильным переживанием было для него видеть свои стихи, которые перевёл Гора, и свою прозу, которую перевела моя жена, на другом славянском языке 150 . Это было не то же, но и не чужое. Для него был момент, когда он не мог оторваться от своих прежних стихов и не мог перейти к другим. А чешские переводы открыли ему эту возможность, потому что они ему показали, что возможен сдвиг.

Потом он писал так: «А знаете, Роман Осипович, я всё больше прихожу к убеждению, что у нас, да и не только у нас, сейчас, а может быть и не только сейчас, жизнь поэта, а может быть и не только поэта, пришлась не ко двору» 151 . Это замечательная фраза.

Пастернаку нравилось то, что я не поэт, а лингвист, близкий к поэзии, – то, собственно говоря, что всегда создавало мне близость к поэтам, а не к лингвистам. Это была близость с русскими поэтами – Маяковский, Хлебников, Пастернак, Асеев – и Кручёных, а к нему я никогда не относился как к поэту; мы переписывались как два теоретика, два заумных теоретика. Потом с чехами – с Незвалом, с Сейфертом и с Ванчурой, отчасти с Библем 152 . И в Польше с Юлианом Тувимом и с Вежиньским; во Франции с Арагоном 153 .

Мои родители жили на третьем этаже в доме Стахеева № 3 в Лубянском проезде. Я жил в том же доме, этажом выше, где снимал комнату у наших знакомых, доктора Гурьяна с семьёй 154 , но ходил к родителям столоваться, пока они ещё были в Москве. Когда они уехали, летом восемнадцатого года, я поселил туда разных своих знакомых лингвистов, например Афремова 155 с семьёй. А гостиную оставили, с той же мебелью, только расставили книги для Московского лингвистического кружка, и это стало помещением Кружка.

Там я прятал Виктора Шкловского, когда за ним гнались по пятам. Он был левым эсером, взрывал мосты. Я его положил на диван и сказал: «Если сюда придут, делай вид, что ты бумага, и шурши!» Это у него напечатано в «Сентиментальном путешествии», где «архивариус» это говорит 156 . Он пытался уйти и спастись, и где-то увидел, что его ищут. Тогда ещё существовал храм Христа Спасителя и кругом был густой кустарник. Он спрятался и спал в этом кустарнике и пришёл весь в колючках 157 . Затем он пришёл ко мне и рассказал, что ему удалось получить от кого-то бумагу на имя Голоткова и что надо написать на машинке ответы по разным пунктам. Это он у меня писал, и меня поразила его находчивость: он посмотрел на дату, которая значилась на бумаге, и писал по старой орфографии сообразно, так как новая орфография в то время ещё не распространялась. Потом он собирался в путь от меня, уже как Голотков, и разделся догола, гримировал голову, сбривал волосы, совершенно менялся 158 . В это время ко мне зашёл мой учитель, профессор Николай Николаевич Дурново, который видел голого человека, который бреется, красится, ни о чём не спрашивал, – тогда спрашивать не полагалось, – ничему не удивился и начал мне говорить по поводу своих находок в каких-то древнерусских рукописях (по-моему, он упомянул Остромирово Евангелие). И вдруг удивление: человек этот сделал какие-то филологические замечания.

Шкловский понял, что он далеко [уйти] не может, но добрался до Ларисы Рейснер, которая его знала. Ларисе Рейснер он объяснил, что его ловят и что ему беда. Она, взяв с него слово, что он ничего дурного не станет делать, оставила его у себя, а сама поехала и привезла ему бумагу, подписанную, если не ошибаюсь, Троцким, – «каждый, который позволит себе наложить руки на носителя этой бумаги, будет покаран». Таким образом он тогда вылез из этого 159 .

Когда Шкловский попался и его должны были судить на процессе эсеров в 1922 году, он сбежал в Финляндию 160 . А в Финляндии были всякие неприятности, и ему нужно было доказать, что он не большевик. Тогда он обратился к Репину с письмом, где он попросил его заступиться. Репин ему ответил письмом, которое хранилось у меня (когда Шкловский уехал [в Москву], он оставил его у меня, и я его передал в Славянскую библиотеку – Slovanska knihovna – в Праге; весь этот архив потом забрали русские). Письмо было короткое, характерным крупным репинским шрифтом написанное: «Как же Вас не помнить? Вы мне всегда нравились, напоминали [я не помню теперь, кого – не то Сократа, не то кого-то другого. – Р.Я.] своим видом. Но Вы пишете, чтобы я удостоверил, что Вы не большевик, и пишете мне это письмо боль шевистской орфографией. Как же я Вас стану защищать?» И он не вступился за него.

Однажды Володя мне говорил, что у Бриков тесно: «Когда мне хочется писать, мне нужна своя комната». На четвёртом этаже в доме Стахеева, над квартирой моих родителей, на той же площадке, где жил я, жил один Бальшин 161 . Это был некрупный буржуй, очень добродушный, но недалёкий человек. И он в это время обратился ко мне: «Боюсь, меня будут уплотнять. Нет ли у Вас какого-нибудь хорошего, смирного жильца?» – «Есть». – «Кто это?» Я говорю: «Володя Маяковский». Бальшин никогда не слыхал о Маяковском. «Где он работает?» Я говорю, что в РОСТА работает (но не говорил, что он поэт). «А тихий человек?» – «Да, тихий». – «Ну, познакомьте!» Я их познакомил, и при мне произошла следующая сцена.

Маяковский сейчас же соглашается. Дверь прямо в переднюю, можно сразу выйти. Бальшин сообщает, сколько это будет стоить, а Маяковский говорит: «Что Вы, что Вы, это мало!» и предлагает ему большую сумму. Тогда Бальшин устроил ему всё, что было пошикарней и, в частности, навешал в комнате разные ужасные картины. И когда Маяковский пришёл, он сказал: «Уберите предков!» Бальшин убрал 162 .

Бальшин поставил ему ещё пианино с золотыми, так называемыми свадебными свечками. Это Маяковский принял. Потом он мне рассказывает: «Вот что произошло: ночью электричество погасло, а я стихи пишу (он тогда писал „150.000.000“). У меня как раз настроение стихи писать – и темно. Я вспомнил про эти свечи и до утра их сжёг». Бальшин страшно возмущался этим.