Роман Якобсон - Будетлянин науки

Первый раз он читал «150.000.000» у Бриков 172 . Помню, как сидела на полу их прехорошенькая кухарка и горничная и с удивлением слушала. Это была ещё не совсем окончательная редакция, а именно та редакция, которую я привёз [в Прагу] и потом через Богатырёва передал Бонч-Бруевичу. (Богатырёв собирал rossica для Бонч-Бруевича, и это спасло ему жизнь: когда началась война, ему разрешили вернуться в Москву 173 .) В этом тексте есть много отступлений от позднейшего, печатного текста – причём эти отступления далеко не случайные 174 . Например:

В печатном тексте было:

На этом чтении был Луначарский. Это было нужно для того, чтобы он выступил за печатание. (Потом долго не печатали, и когда напечатали, Луначарскому, как известно, досталось от Ленина 175 .) Была дискуссия. Луначарский говорил о том, что это производит очень сильное впечатление и что его радует, что поэт так горячо выступает за революцию 176 , но что когда слушаешь это, нет уверенности, что это – риторика или искренно. В дискуссии выступил я и сказал: «Анатолий Васильевич, не будем же мы зрителями Художественного театра, которые главным образом о чём думают: что эти колонны на сцене – настоящие или картонные?» 177

Луначарский на это реагировал очень любезно. У него вообще был стиль русского благожелательного интеллигента. Помню, как в первых числах двадцатого года, совсем до моей первой поездки в Ревель, я был выбран профессором русской орфоэпии, с одной стороны, в Первой драматической школе 178 , а с другой – в Институте декламации Серёжникова 179 . На открытие института позвали Луначарского как почётного гостя. Дали какой-то пирог. Пирог тогда был в редкость, и все набросились на него. «Подождите, подождите, – кричал Серёжников, – нарком хочет пирога! Передайте пирог наркому!» Но всё уже слопали 180 .

Второй раз Маяковский читал «150.000.000» в Московском лингвистическом кружке 181 . Это я помню очень хорошо. Он тогда привёл с собой Гая-Меньшого 182 . Было довольно много народу: Нейштадт, Винокур, Буслаев и другие. После чтения была дискуссия. Во время этой дискуссии Володя записывал. Я что-то говорил о связи с былинами, кто-то говорил о Державине, кто-то – о Кольцове, и когда Володя отвечал, он сказал: «Вот говорят: былины, Кольцов, Державин – а на самом деле это ни то, ни другое, ни третье, а сто пятьдесят миллионов» 183 .

Идиллии никогда не было – была борьба, всё время. Были моменты каких-то прорывов – например, когда парки в Москве раскрашивали разными красками по поводу Первого мая, – но в общей сложности нужно было постоянно быть начеку. Маяковский всегда приходил в ожесточённое настроение, когда ему приходилось говорить в разных учреждениях. Как-то раз, рисуя плакаты для РОСТА, он в момент передышки нарисовал такую карикатуру: с одной стороны крепости – три ряда защитников крепости, но Красная Армия прорывается сквозь все три ряда; а с другой стороны – Луначарский и три ряда секретарш вокруг него – Маяковский пытается прорваться сквозь эти три ряда и не может 184 . Или же он приходил в Госиздат, к Воровскому, и кричал: «Как Вы меня печатаете? Пушкина и то приличными буквами! А меня какой-то вшивой неразберихой!»

Отношение Маяковского к Луначарскому было двойственное. С одной стороны, это был человек, который признавал его и часто старался помочь. С другой, Маяковский видел в нём сильное бюрократическое начало и, кроме того, оппортунизм – тот оппортунизм, который находит себе любопытное отражение в строках обеих последних пьес («Клоп» и «Баня»), где либо говорится прямо о Луначарской улице 185 , или же фразеология Победоносикова пародийно отражает фразеологию Анатолия Васильевича.

У Маяковского был громадный страх перед тем, что революция измещанится, что она обрастёт бытом. К этому обрастанию у него была совершенная ненависть. Об этом он пишет, этому должен был быть посвящён «Пятый Интернационал». И ему долгое время казалось что в близком будущем возможно поднять то, что он тогда называл «Революцией Духа», против омещанивания, против консерватизма в архитектуре, против мления на операх Верди и так далее.

Но в то же время, – хотя он заявлял, что этого не будет, – он очень опасался, что [быт восторжествует]. У него были острые и далеко не весёлые прогнозы. Он это ощущал: нашествие быта – и в частной жизни, и в искусстве, в культуре, во всём. Разговаривали мы, и не раз, о писавшемся долго и так и не дописанном котором-то «Интернационале». Когда он работал над этой поэмой, он был очень неуверен и очень раздражителен, если с ним начинались по этому поводу какие-то пререкания, споры. Она ему казалась самой важной из всего, что он сделал, – самым важным по широкому захвату тем. Вообще вопросы «Революции Духа» были для него долгое время основными вопросами Октябрьской революции – именно с точки зрения предстоящей «Революции Духа» Маяковский определял своё отношение к Октябрю 186 .

Помню, как он читал мне одну из версий [«Интернационала»], и читал замечательно. Всё это было глубоко, глубоко продумано как стихи. В разговорах об этой поэме он настаивал на хитроумном сочетании логики и зауми. Когда я говорил ему, что ход поэмы становится очень рациональным, очень публицистическим, он сердился, усмехался и говорил: «А ты не заметил, что всё решение таких математических формул и так далее у меня совершенно заумное?» – что это только кажущееся: кажущаяся боязнь поэзии, боязнь стиха, а на самом деле всё это очень построено, так, как построена сатирическая заумь.

Отдельные строки кажутся очень логичными:

А потом, вдруг, совершенно заумные фразы:

Он настаивал на неожиданности сочетаний, в частности на том, что последует, когда начинается, по его словам, самое интересное, когда начинаются события конца двадцать первого века. И он спрашивал: «А как ты думаешь, что придёт, что должно за этим последовать? Можешь догадаться?» и вперёд меня говорил: «Картина невыносимой скуки, картина невыносимого опошления – опошления, требующего неизбежно новой революции».

Очень любопытно, что у него всё время это менялось, даже не в течение лет, а в течение разговора: – Что же это, события непосредственные, вот разговоры непосредственно с Лениным предстоят? Или это что-то такое, что наступит через пятьсот лет? Во всяком случае, это была сокровенная тема. Он, конечно, понимал, что эта тема становится для советской нормы всё более неприемлемой. И он так и не нашёл тех возможностей, которые бы ему позволили поставить свои самые насущные вопросы. Это была крайне трудная тема, становившаяся трудной начиная с заглавия – какой же это Интернационал? Это же всё менялось – «четвёртый», «пятый» и так далее. Этот «новый бунт / в грядущей / коммунистической сытости» – тема, которая его тогда преследовала, которая была не одной из тем, а Темой.