Роман Якобсон - Будетлянин науки

Маяковский совершенно не представлял себе, что будет. В этом отношении он был глубоко слеп, как, впрочем, и Брик.

Брик представлял себе вещи так, что будет демократия и дискуссия в пределах партии, он себе совершенно не представлял полную ликвидацию фракционности. А Володя действительно представлял себе, что коммуна –

Он в это верил. И он верил, что он совершает большой подвиг, когда писал свой не то «пятый», не то «четвёртый» «Интернационал». Он меня расспрашивал об Эйнштейне, и я его никогда не видел таким восторженным. Он действительно верил, что будет воскресение мёртвых – это фёдоровская [идея] 188 . Володя так восхищался Эйнштейном, что уговаривал меня, чтобы мы послали ему через РОСТА телеграмму с «приветом науке будущего от искусства будущего» 189 . Я не помню, была она послана или нет.

Он не выносил мысли, что Россия может прийти к соцреализму, к тому, что будут играть «Травиату», «Онегина» и так далее и что страна будет глубоко консервативной и реакционной в отношении искусства.

У него было самое невероятное отношение ко всему. Он себе совершенно не мог представить, что будет культ машин, культ промышленности. Всё это его глубоко не интересовало: ведь он был страшный романтик. А Хлебников понимал – «Но когда дойдёт черёд, / моё мясо станет пылью» 190 .

Я Маяковского близко видел, когда мы были соседями. Либо он ко мне заходил, либо я к нему – надо было только площадку перейти, больше ничего 191 .

Весной, кажется, в апреле, двадцатого года Маяковский вошёл ко мне в комнату и говорит: «Вот написал пьесу, хочешь, прочту?» И он стал читать «Как кто проводит время, праздники празднуя» 192 . Он прочёл, и меня охватила досада. Мне это казалось какой-то дадаистической пропагандой – пропагандой, которой мешал дадаизм, и дадаизмом, которому мешала пропаганда. Получилось неостроумно и просто скучно. Щадя его самолюбие, я сказал: «Володя, это повторение не лучших строк из „Мистерии-буфф“ и не очень интересно». Он очень огорчился.

В то время ещё дозванивали мотивы из «Мистерии-буфф». Но то, что там иногда загоралось поэтическим и риторическим остроумием, казалось просто невыносимым в этих маленьких текстах, которые, большей частью, долго оставались неопубликованными 193 .

Вскоре после [чтения «150.000.000» в Московском лингвистическом кружке в январе 1920 года] совершенно случайно я попал в Ревель.

Я в своё время, из-за сыпного тифа, прозевал подачу прошения об отсрочке воинской повинности – чтобы не посылали на фронт гражданской войны. А я имел на это право, потому что был оставлен при университете. Это было очень почётно – давало это в то время гроши, но положение.

Но я прозевал, и меня позвали и сказали: «Вы должны сейчас же явиться с настоящими бумагами, а то, знаете, Вы – дезертир». А в тот день меня ждал обычный покер, в котором участвовал почти всегда Маяковский. Играл там один знакомый, который занимал довольно высокое положение в Главлесе – это было военное учреждение, и тех, кто там служил, не брали на фронт. Когда кончили, он мне говорит: «Ну, а когда в следующий раз?» Я говорю: «Я вот не знаю, оказывается, я-дезертир, мне нужно сей-же какие-то меры принимать». – «Ох, бросьте, я Вас „рою“». И вдруг, ни с того ни с сего, он меня устроил секретарём Экономически-информационного отдела Главтопа, Главного топливого комитета. Это было в начале осени девятнадцатого года.

В Главтопе я работал месяца два-три, пока не выяснилось, что меня не обязаны брать [на фронт]. Помню, что я даже ходил к Покровскому 194 – неприятнейшая фигура, – но мне дали отсрочку, и тогда я ушёл из Главтопа. Мой заведующий тогда говорил: «Ах, как жалко, что Вы уходите. Вы бы тут большую карьеру сделали, у Вас для этой работы громадные способности». Вообще он был любопытный человек, совершенно не партийный – Пётр Михайлович Шох, хороший экономист.

В Главтопе давали случайные пайки, и раз нам дали маринованные грибы. Тогда мы порешили: как хотите, но мы дадим дома только половину (я дал своей хозяйке), а из остального сделаем выпивку! Мы собрались в Лингвистическом кружке. Я раздобыл спирт по знакомству, через Маяковского. Продажа алкоголя была строго запрещена, каралась смертной казнью. Но были продавцы – кавказцы, грузины. Маяковский с ними говорил по-грузински, и они ему доверяли. Называли их Спирташвили 195 . У такого Спирташвили я купил спирт, и в складчину мы устроили вечеринку: эти маринованные грибы, какие-то сухарики (хлеба не получили) и водка.

В Кружке был несгораемый шкаф, который остался от моего отца, – тот самый несгораемый шкаф, в котором лежали рукописи Хлебникова 196 . На этот шкаф влез Пётр Михайлович Шох и сказал: «Товарищи, большевизм – это не политическая проблема, это не социальная и не экономическая проблема – это космическая проблема. Как может мир снести столько неразумия?»

Когда я ушёл из Главтопа, Витя Шкловский позвал меня в ОПОЯЗ читать лекции. Я страшно радовался, потому что Главтоп меня утомил невероятно – устал я от всего этого, так мне это было не по душе. Первое время я жил у Шкловского, у его родителей – его отец был учителем на каких-то курсах для рабочих 197 . А потом я поселился у одной знакомой, Нади – милейшая девушка, которая была потом актрисой и драматической писательницей 198 .

Я ходил на заседания ОПОЯЗа. Мы встречались в Доме литераторов, которым ведал Корней Чуковский. Он предупредил Шкловского, чтобы всё было тихо, чтобы не было скандала: «Вы знаете, что мы все очень терпимы». А Шкловский ему ответил: «Да, да, я знаю, что у вас дом терпимости».

Там я встречал самых разных людей, например Акима Волынского, специалиста по Достоевскому, и других старших литераторов. Я прочёл два доклада. Первый доклад был против «Науки о стихе» Брюсова. Когда я шёл с этого доклада, подошёл ко мне человек петербургского стиля – вежлив, выдержан – это был Гумилёв, который очень извинялся передо мной, что не был на моём докладе, и сказал, что он непременно придёт на мой доклад о Хлебникове. И на этом докладе он был. Тогда я второй раз читал о Хлебникове – первый раз был в Кружке – и с большим успехом. Выступали Поливанов, Якубинский и другие. Это было в конце ноября или в начале декабря девятнадцатого года 199 .

Потом я вернулся, встречал Новый год в Москве. Когда я уезжал, Надя попросила меня передать её знакомому письмо, которое было слишком важным, чтобы послать по почте – почта тогда была без марок, большую часть писем выкидывали, мало что доходило. Этот знакомый был Геннадий Янов, который занимал довольно высокое положение у Чичерина в Наркоминделе. А я его знал – он был лет на пять моложе меня и знакомым моего брата 200 .