Роман Якобсон - Будетлянин науки

Антонов-Овсеенко 216 меня очень горячо принимал. Он был троцкист, и когда вернулся из Германии, где прощался с Троцким, он мне рассказывал, что Троцкий ему говорил: «Я знаю, наступил конец, но нужно, чтобы я погиб, сохранив чистоту лат». Потом, когда началась чистка и потребовали, чтобы он всех беспартийных устранил, и меня в первую очередь, – у меня было много врагов, – он чувствовал себя очень виноватым передо мной. Он сказал: «Оставайтесь здесь». И он одобрил, что я работаю в редакции «Slavische Rundschau» – так что я как бы не нарушил закона.

Я был, надо сказать, дерзким мальчишкой, у меня всё-таки была «футуристическая закваска». Прислали анкеты, которые надо было заполнять. Был пункт: «Какой партии сочувствуете, если вне партии?» Я оставил его пустым. Тогда мне вернули, сказали, что нельзя оставить пункт незаполненным, и я написал: «Никакой».

В последние годы я уже знал, что уйду [из полпредства]. Я мог раньше уйти, но у меня было какое-то недоверие к своим силам. Я долго, например, не решался идти на докторский экзамен, хотя мне нужен был чешский докторат.

В свой первый приезд в Прагу, в двадцать седьмом году, Маяковский ночевал в отеле для кокоток на Вацлавском намести – не было комнат нигде 217 . Там были такие занавески и двухспальная кровать, и он сказал: «Я себя чувствую госпожой де Помпадур».

В полпредстве устроили ему вечер чтения 218 . Было довольно много народу. Принимали его, в общем, средне, однако очень дружески его приняли Антонов-Овсеенко и советник Калюжный. Маяковский сказал: «Когда рабочий принимается за работу, он снимает пиджак», снял пиджак и начал читать. Главным образом он читал свои стихи из Америки, в том числе «Домой!». Потом он обратился к Богатырёву и ко мне и сказал: «Тут сидят двое подлинных ценителей поэзии, и для них я прочту „Мелкая философия на глубоких местах“».

Тогда же у него был публичный вечер, и там он читал стихи других поэтов, в частности Сельвинского, по памяти и довольно вольно. Асеева он читал «Бык» и «Синие гусары». Богумил Матезиус, кузен лингвиста Матезиуса, перевёл при моём участии «150.000.000» 219 , и [Йосеф Гора] прочёл кусок этого перевода. Тогда просили Маяковского прочесть эту поэму по-русски, а он наотрез отказался. Это меня поразило. Он ни за что не хотел её читать. Он вообще не очень любил читать свои старые вещи 220 .

Маяковский тогда очень жаловался на Госиздат: «Какие у нас дураки, – он говорил, – думают, что если я делю стихи на мелкие строки, то это для гонораров. А это очень тесно связано со стихами». Особенно они сердились, когда у него был очень короткий стих, в одно слово. Была вечная история, как ему платить. Решили платить за слово. Он говорил, что было очень весело, если было три слова типа: «и у нас» 221 .

В этот приезд Маяковский читал мне стихи о Париже, со строкой:

Он сказал: «Вот эту строку переделать нельзя. Нельзя было, например, писать: „Я хотел бы жить и умереть в Берлине, если б не было такой земли – Варшава“. Это не два мира, а Париж и Москва – да». Тут же я спросил Маяковского, знал ли он, когда писал эти стихи, очень схожие строки Карамзина в «Письмах русского путешественника»: «Я хочу жить и умереть в моём любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции». Маяковский заинтересовался – нет, не знал: «Но это показывает – строки не случайные» 222 .

Однажды Маяковский попросил мою жену, Софью Николаевну, показать ему город. Она повела его по длинной улице. Он с интересом смотрел. «Ну что, – говорит, – можно возвращаться?» – «Как возвращаться?! Ты же хотел Прагу посмотреть!» – «Я и смотрел. Сперва с одной стороны, а теперь с другой – это разные вещи». А когда Адольф Гофмейстер его спросил: «Почему Вас тянуло в Прагу?», он ответил: «Люблю подробности» 223 .

В двадцать девятом году Маяковского принимали очень холодно в полпредстве – из-за него или из-за меня, я не знаю. Но он уже тогда был на плохом счету. Мне рассказывали люди, приезжавшие из России, что считалось уже выгодным и шиком его шпынять, что нападал на него каждый, кому не лень.

Он читал тогда «Клопа» заведующему репертуаром Виноградского театра, Кодичку, и я надеялся, что можно будет поставить его. Но решили, что не подойдёт. Он читал замечательно 224 . Потом мы пошли выпить. Но Маяковский рвался вовсю в Париж и откровенно об этом говорил. Особенно моей жене (они были большие друзья): «Вот, полюбил и тут же всё отбрасываю в сторону». Когда он уезжал, он сказал ей: «Да вот, вдруг научился: любить, а ревновать не надо».

Со мной он тогда говорил в духе стихотворения «Во весь голос» – что поэзия кончилась, что это не поэзия, это бог весть что такое делается, что это совершенный службизм.

Маяковский никогда не был счастлив, даже в период поэмы «Люблю» – там тоже есть тема времени:

Он был очень тяжёлый и глубоко несчастный человек, это чувствовалось. Иногда, подвыпивши, он умел немножко своим остроумием… У него было действительно какое-то вечное отрочество, какое-то недожитое созревание. Хлебников был другой, он не был несчастным, он был эпическим, принимал жизнь, как она есть.

Маяковский был лириком больших полотен, и он действительно верил, что будет всё время возвращаться к лирике. Я это от него слышал десятки раз 226 . Он был очень откровенен со мной – он знал, что это останется глубоко между нами, пока он жив. И он многое говорил, очень открыто.

Но он сломался. Сломался он, я думаю, в год встречи с Татьяной Яковлевой. Мне Эльза тогда подробно писала – вот, говорит, какую глупость наделала, познакомила с девушкой, думала, что у него будет приятная встреча, а он возьми и влюбись, и так серьёзно. А это было в момент, когда ему стало жить одному уже совершенно невтерпёж и когда ему нужно было что-то глубоко переменить 227 .

Маяковский бы не сделал ничего больше. Он был в слишком большом отчаянии. Всё это были нерешимые задачи. То, что он написал в своём прощальном письме, – «у меня выходов нет» – это была правда. Он всё равно погиб бы, что бы ни было, где бы он ни был, в России, в Швеции или в Америке. Этот человек был абсолютно не приспособлен для жизни.

Людям трудно в это поверить, но Маяковский был чрезвычайно сентиментален. На людях, перед широким кругом, он был страшно жёсток и агрессивен, но то, что он пишет в «Облаке в штанах»:

– это было. Раз он меня чем-то обидел, по какой-то ерунде – он что-то сказал, что меня рассердило, и я ушёл. Тогда он прибежал ко мне в ИЗО, где я работал у Брика, вызвал меня на лестницу и стал меня со слезами на глазах упрашивать на него не обижаться и не сердиться. А я уже совершенно забыл, что я ему и говорил, – но он не поверил.