Роман Якобсон - Будетлянин науки

Он невероятно боялся Лили. Она могла ему выговор сделать, и он был кончен. Ведь она долго держала его на расстоянии. Но у него была железная выдержка. Она очень увлекалась его стихами, и вообще он казался ей совершенно необычным человеком. Но он был совершенно не для неё человек; она его очень переделала.

Я знал кое-кого из тех, кто был вокруг неё, и я должен сказать – не для неё это были люди, не по её масштабу. Ею очень увлекались.

Я не могу сказать, что она была красивая, но было в ней что-то совершенно необычное, необыкновенное. И цвет кожи, и волос – она была необычайного изящества женщина.

Я лично думаю, что она кроме Оси никого не любила. А Ося был человек, который мог заниматься сегодня повторами, завтра – искусством любви, послезавтра – устройством необычайно рационального каталога спекулянтов для Чека. О нём сказал Володя в начале апреля семнадцатого года: «Вот человек без малейшей сентиментальности».

С Эльзой у Маяковского тоже было много братской нежности, я бы сказал. Люди думают, что неправда то, что она рассказывает в своих воспоминаниях – что она приехала за ним в Петербург, потому что он писал ей отчаянные письма. Но это факт 228 . Много такого было.

И рядом с этим была невероятная жёсткость и, кроме того, невероятный эгоцентризм. Ося о нём сказал: «Володя считает, что если он с кем-то дружит, это значит, что он этого человека может послать на Ваганьковское кладбище за папиросами».

Илья Зданевич однажды говорил Володе, как он его любит, и Володя говорил, как он его любит, и потом Володя ему сказал: «Дай-ка мне двадцать рублей, мне нужно сегодня». Зданевич говорит: «Разве в этом состоит дружба?» Володя: «А если не в этом, так в чём?»

В то время в этих кругах [сплетничать] не полагалось. Маяковский никогда не сплетничал, ни о себе, ни о других. Он вообще не разговаривал. Он шутил, читал стихи. Говорил на какие-то литературные темы, об издательствах. Он не любил разговоров. Он был довольно молчаливый человек. Ося тоже. Он разговаривал на темы, которые его интересовали, научные или профессиональные.

О личной жизни друг друга очень мало кто знал. Когда я думаю о том, как мы жили в Пушкине… Жизнь была довольно откровенная, но в то же время это не было тематикой дня. У дачи, которую мы заняли, был старый запущенный сад. Мы нашли какие-то ворота, даже не в достаточном количестве, и играли в крокет, недалеко от забора. Лиля была сильно в дезабилье. Кто-то стоял у забора и пялил на неё глаза, и она закричала: «Что, голую бабу не видали?»

Маяковский гордился тем, что ни разу не написал скабрезного стихотворения, кроме таких двустиший, как:

или

Как-то Лиля спросила Володю, может ли он найти рифму на слово «хирурга». Он сказал:

Володя любил говорить о себе как о футуристе. Его очень трогало, во-первых, что у меня столько воспоминаний, связанных с футуризмом, и, во-вторых, что я не отношусь к этому, как будто это – «прошлое».

Два примера. Однажды я рассказывал ему о вечерах футуристов, приводил его шутки и так далее, и в это время вошла Лиля; это было в Пушкине. И Лиля к этому отнеслась немножко иронически. А Володя говорит: «Нет, это трогательно».

Потом, в двадцать втором или третьем году, в коридоре берлинской гостиницы Маяковский ко мне повернулся и говорит: «А ты сейчас как – комфут?» 229 Я говорю: «Нет, просто футурист». И он очень рассмеялся, это ему понравилось. Он от футуризма никогда не отказывался и никогда реалистом не становился. Когда с ним говорили о реализме, он приводил из себя же: «И мы реалисты, / но не на подножном корму…» 230

У Маяковского была феноменальная память, которая, однако, ухудшилась с годами 231 . Вначале он мог читать что угодно без куска бумаги – например, «150.000.000». И он помнил невероятное количество чужих стихов, хотя он часто перевирал их, когда читал. В частности, он помнил Блока, которого он ценил.

Как-то Лиля сказала: «Вот Блока у меня нет, а иногда хотелось бы посмотреть». Тогда Маяковский поехал к Блоку и сказал ему: «Вот захотелось Ваши стихи почитать». Потом он рассказывал: «Поговорили мы с Блоком, принял хорошо, дал мне свои стихи с надписью. Я Лиле принёс. Стал читать, ну и, как тебе сказать: как будто и рифмы плохие, и стихи не то – а производит впечатление» 232 .

Маяковский не любил детей, потому что они – продолжение нынешнего быта. Интересно, по отношению к кому это проявилось. Он сидел со мной [в Праге]. Вбежал годовалый Костя Богатырёв, и Маяковский сказал: «Уберите его!» 233 Он ненавидел рассказы о своём детстве, о ранних годах. Когда его сёстры приезжали в гости в Пушкино и начинали рассказывать, он приходил в ярость 234 .

А собак он очень любил. Это видно из последней части «Про это» и из ряда других вещей, но особенно это сказывалось в жизни. Он весело и нежно играл со Щеником 235 и не раз говорил мне: «Вот Щен – зверь, люблю зверей. Щен – как люди, а говорить не может. Это приятно».

Как-то Маяковский сказал мне, что у русских нет настоящего юмора. Настоящий юмор у украинцев, редкостный юмор – это Гоголь, с его украинским и мировым юмором. И если взять русских писателей, то все, которые так или иначе связаны с Украиной, – это юмористы. Пусть это будет Аверченко или Бурлюк, пусть это будет ростовец Чехов. Всё время эти украинские чёрточки проявляются. А у русских не юмор, а сатира – это Салтыков-Щедрин, и что-то совсем другое. А у него, Маяковского, по его словам, юмор тоже украинский, и он напоминал, что его дед – сечевик, и так далее. Он говорил, что у него совсем не русский юмор, что русский юмор злее и угрюмее.

У Маяковского был такой, я сказал бы, неоимпрессионистического типа, портрет женщины. Кто-то сказал, что он остался незаконченным, что он недоделанный, на что он отвечал: «Ну, некогда было – целовались».

В восемнадцатом или девятнадцатом году мы с Маяковским как-то шли по улице в Москве, и вдруг он меня спрашивает: «Слушай, могу у тебя спросить одну вещь, тебе не покажется странным?» Я говорю: «Спрашивай». – «Идёшь по улице один и вдруг замечаешь, что ты думаешь о чём-то невероятно глупом, нелепом, бессодержательном, и думаешь сосредоточенно. С тобой это бывает?» – «О да, часто бывает». – «Слава Богу, а то я думал, что это только со мной». Это очень характерно для психики Маяковского.

Когда я однажды сказал Маяковскому, что «это хорошо, но хуже Маяковского», он сказал, что это невозможно: «Если бы я знал, что иду вниз, это конец» 236 .

Бриковский «Пушкин» – это было разрозненное вольфовское издание, из которого листы сыпались, потому что занимались по нему, вырывали листы. Помню, как мы с Володей утром пили чай, и Володя говорит: «Знаешь, как в мясных говорили: „Хороший кусок мне сегодня попался – Полтава“». Маяковский очень любил Пушкина.