Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Это больше не «исполнение долга пред людьми», раз Петр Ильич свои артистические скитания назвал «бездельничаньем».

Это не было тщеславие, погоня за овациями. Добиваясь их, любя в воображении, как это свойственно всякому художнику, в действительности, мы знаем, они его смущали, и удовольствие присутствовать при сильном успехе своего произведения для него отравлялось мукой чувствовать себя на глазах у толпы. Стоит ли говорить, что это не была материальная выгода: кроме убытков он никогда ничего не привозил домой.

Это таинственное «что-то» было безотчетно тревожное, мрачное, безнадежное настроение, ищущее успокоение в рассеянии, какое бы оно ни было. Я не объясняю его предчувствием близкой смерти: для этого нет никаких данных. Да и вообще отказываюсь от непосильной задачи разгадать эту последнюю психологическую эволюцию глубин духа Петра Ильича, но указывая на нее, не могу не указать на параллель с тем, что предшествовало всякому резкому повороту в его жизни. Как перед избранием музыкальной карьеры в начале 60-х годов, как в Москве перед женитьбой, как в 1885 году перед тем, что из уединения он выступает «напоказ людям», – так и теперь чувствуешь, что «так продолжаться не может», что готовится новый перелом, нечто кончается и дает место чему-то новому, неизвестному.

Смерть, явившаяся разрешить положение, имела характер случайности, но что она предстала, когда так больше не могло продолжаться – для меня несомненно, и я не могу отделаться от впечатления, что 1892 и 1893 годы в жизни Петра Ильича были мрачным кануном какого-то нового, светлого обновления.

К М. Чайковскому

Вена. 7 сентября 1892 года.

<���…> И на кой черт я принимаю эти заграничные приглашения? Одна тоска и мука. Но на этот раз я, кажется, сделал совершенную глупость. Меня предупреждал один господин, что зал, в котором мне придется дирижировать, есть, в сущности, колоссальный ресторан, – но я решительно не верил, ибо в письмах, в которых меня приглашали, это помещение называлось громким именем: «Musik-Halle». Вчера, приехавши сюда под вечер, я никем почему-то не был встречен, но не обиделся, а, напротив, обрадовался. Переодевшись, прямо отправился на выставку. День был воскресный, чудный, и народа было множество. На выставке нашел много интересного. Затем поинтересовался узнать, что такое «Musik-Halle». Там как раз шел концерт. Оказалось, что совершенно верно, это есть громадный, полный духоты и смрада от скверного масла и других потребляемых предметов, ресторан. Я сейчас же решил или потребовать снятия столов и превращения кабака в зал, или отказаться. Сейчас придет господин, который устраивает концерты при выставке, и я выскажусь ему решительно.

К М. Чайковскому

Иттер. 10 сентября 1892 года.

<���…> На снятие столов распорядитель согласился, предварительно стараясь уверить меня, что в колбасе и пиве ничего нет мешающего. В тот же день приехал Сапельников с Ментер, и с тех пор я с ними не разлучался. Вчера были репетиции: одна от 9 до 12 ч., а другая от 4 с половиной до шести. Оркестр оказался недурной, но слабый по составу до смешного. В течение дня, сообразив все обстоятельства, предвидя всю мескинность и ничтожность этого концерта, я вдруг решил удрать, и Ментер от этой мысли была в восторге. Остальные немногие друзья, Доор и другие, возмущались всем происшедшим. Через два часа после репетиции, написав отказ, мы с Ментер и Сапельниковым уехали в Иттер. Ехали всю ночь. Приехали в замок в 9 часов утра. Здесь великолепно, божественно хорошо, и я рад, что так поступил.

Профессор Доор в своих воспоминаниях так рассказывает неудачное посещение Петром Ильичом Вены.

«По случаю театрально-музыкальной выставки в 1892 г. в Вену были приглашены самые выдающиеся композиторы продирижировать своими сочинениями, между прочим и Чайковский. Прекрасная идея, вызвавшая очень мало интереса в публике. Последняя разгуливала по аллеям выставки, посещала выставочные театры, но в концертный зал заглядывала неохотно.

Как я радовался случаю после стольких лет разлуки повидаться с моим старинным другом Чайковским!

Однажды мне доложили, что какой-то господин хочет меня видеть, и затем в комнату вошел давно желанный гость и дружески-радостно обнял меня. Но как я испугался при виде его! Он так постарел, что я только по чудным глазам мог признать его. Пятидесятилетний старик стоял передо мной вместо почти юноши, которого я покинул в начале семидесятых годов! Я сделал все, чтобы он не заметил моего удивления. Его нежное сложение сломилось под тяжестью колоссальных трудов.

На другой день, когда я пришел на репетицию, то уже застал там Чайковского, Софи Ментер и Сапельникова.

Прорепетировав первую оркестровую сюиту, Чайковский приступил ко второму номеру программы. С первых же тактов он постучал палочкой и спросил, где первая труба. Ему ответили, что исполнитель очень устал от репетиций, но он такой хороший музыкант, что сыграет в концерте и без репетиции. Тогда удивленный Чайковский возразил: «Но, Боже мой, это невозможно, я имею здесь соло для трубы, и партия заключает такие трудные пассажи, что самые опытные артисты не могут ее исполнять с листа!» Несмотря на это, он прорепетировал все произведение до конца. Трехчасовая репетиция очень утомила его, и он, обливаясь потом, с трудом сошел с эстрады, прося, чтобы ему дали его шубу, хотя день был летний. Он присел к столу, отдохнул с четверть часа, выпил стакан пива и уехал с Ментер и Сапельниковым. Я проводил его до кареты; он мне пожал крепко руку и, с чувством взглянув на меня, простился. Я не совсем понял тогда его поведение, но когда в 9 ч. вечера пришел домой – нашел разрешение загадки на моем письменном столе. Незадолго до моего возвращения домой мне принесли записку, в которой Чайковский извещал меня, что едет в Иттер, к Софи Ментер, чтобы отдохнуть от неприятностей и утомления. Через два дня я получил следующее письмо:

Itter, 12 Sept. 1892.

Vielgeliebter Freund! Als ich Sie vorgestern bat, das Vergniigen unseres gemeinsamen Soupers auf den nachsten Abend zu verschieben, da wusste ich bereits, dass das Concert nicht stattfinden werde. Denn ich hatte wahrend der Probe in meinem Innern schon beschlossen, dass ich Wien vor dem Concert verlassen werde. Ich hoffe, lieber Freund, dass Sie mich entschuldigen werden! Ich empfmde nicht die geringste Reue, dass ich es gethan habe. Das Concert konnte mir unter alien Umstanden nur Enttauschungen bringen. Es trug den Character solcher Armseligkeit, solcher Ungenirtheit, dass ich nicht anders konnte, als mich verletzt ftihlen. Ich glaubte nach den Briefen, die man mir geschrieben, dass ich zu einer musikalischen Festlichkeit berufen wiirde, wie sie in einer grossen Hauptstadt bei Gelegenheit einer Special-Ausstel-lung wol veranstaltet werden sollte! Aber Sie konnten ja selbst sehen, ob die Dinge, die ich vorgefunden, dem Bilde entsprechen konnten, dass ich mir ausgemalt hatte. Etc…*)

*) Иттер 12 сентября 1892.

Милый друг! Когда третьего дня я вас просил отложить удовольствие поужинать с нами, я уж почти знал, что концерт не состоится, потому что уже во время репетиции внутренне решил уехать из Вены до концерта. Я надеюсь, милый друг, что Вы меня извините. Я не испытываю ни малейшего сожаления, что так поступил. Концерт при этих условиях принес бы мне только разочарование. Он носил бы характер такого убожества, такой бесцеремонности в отношении ко мне, что я чувствую себя уязвленным. Я думал по письмам, что я приглашен на музыкальный праздник, достойный крупной столицы по случаю специальной выставки. Но вы сами могли убедиться – соответствовало ли положение дела представлению, которое я нарисовал в своем воображении…»