Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Каменка. 28 января 1893 года.

<���…> Никогда мне не приходилось так уставать от дирижирования, как в Одессе, ибо мне пришлось дирижировать в 5 концертах, – но зато никогда нигде меня так не возносили, не фетировали, как там. Жаль, что ты не можешь иметь под рукой одесских газет, – ты бы узнал, до чего преувеличенно Одесса ко мне относилась. Много было невыносимо тяжелых часов (напр., торжественный обед в Английском клубе), но и много отрадных. Если бы когда-нибудь я мог того удостоиться в столицах! Но это невозможно, да, впрочем, и не нужно. Нужно бы мне снова поверить в себя, ибо моя вера сильно подорвана; мне кажется, что я покончил роль. Здесь все произвело на меня отрадное впечатление только сестрица как будто поддалась.

<���…> Неужели и на Масленице ничего моего не дадут?

<���…> Художник Кузнецов написал в Одессе удивительнейший портрет мой. Надеюсь, что он успеет послать его на Передвижную.

Этот портрет теперь находится в Третьяковской галерее. Художник, не знакомый с внутренней жизнью Петра Ильича, чутьем вдохновения угадал трагизм его настроения этой поры и с глубокой правдой изобразил то, что в слабой степени я в силах передать здесь. Зная, как я знал брата, могу сказать, что лучшего, более верного, более потрясающе жизненного изображения – я не знаю. Небольшие уклонения от действительности в некоторых подробностях лица есть. Но они не затемняют главного содержания, и я бы не хотел видеть их исправленными. Совершенного в целом человек произвести не может, и, Бог знает, может быть, совершенство одухотворенности этого портрета покупается ценой ничтожных неточностей в отдельных чертах лица.

Кузнецов подарил этот портрет Петру Ильичу, но последний отказался принять его, потому что у себя дома держать свое изображение не хотел, дарить другим не считал себя вправе, а главное – не желал лишать художника того, что он мог на нем заработать. Взамен портрета Петр Ильич с благодарностью принял в дар прелестный весенний этюд, который составляет и по сию пору лучшее украшение комнат композитора в клинском доме.

К М. Чайковскому

Клин. 5 февраля 1893 года.

Спасибо тебе, голубчик Модя, за все твои письма. Я не совсем благополучно совершил путешествие из Каменки сюда. В вагоне разболелся до того, что бредил, к ужасу пассажиров, и в Харькове пришлось остановиться. Но, как всегда, проспавшись и принявши обычные меры, на другой день проснулся здоровый. Я думаю, что это была острая желудочная лихорадка. Так как вследствие остановки денег не хватило, то должен был посылать за Слатиным, дир. муз. общества, и, кажется, благодаря этому обстоятельству, придется дирижировать в конце поста в Харькове. Слатин и его жена оказали столько внимания и любезности, что не хватило духу отказаться. В Москве не останавливался и только телеграммой вызвал Юргенсона, который, между прочим, и принес твои письма. Меня невероятно тянет в Петербург, невероятно хочется очутиться сейчас же у вас, – но благоразумие заставляет отложить поездку на две недели. 14 февраля я дирижирую в Москве и через неделю уже должен быть там на репетиции. Надо же хоть немножко очухаться и прийти в себя! Да потом, у меня теперь совсем нет денег. На первой неделе Осип Иванович их получит, и я явлюсь к вам в конце второй недели поста, вооруженный хотя сравнительно небольшой, но все-таки почтенной суммой, и улажу все ваши финансовые дела. Спасибо за твои бодрящие слова относительно композиторства, – увидим! А пока подумай в свободное время о либретто. Что-нибудь оригинальное и глубоко трогательное. Покамест я ради наживы буду сочинять мелкие пьесы и романсы, потом сочиню вновь задуманную симфонию, потом оперу, а потом, пожалуй, и покончу. Но нужно, чтобы сюжет оперный глубоко затронул меня. «Венецианского купца» что-то не хочется.

<���…> На будущей неделе придется посетить Володю Шиловского. Это меня волнует и пугает. Скажи: страшно он изменился? в чем проявляется водяная? Боюсь слез и вообще этого свидания. Неужели нет никакой надежды? Ответь, голубчик, на эти вопросы.

Владимир Степанович Шиловский, игравший такую значительную роль в жизни Петра Ильича в конце шестидесятых и начале семидесятых годов, с тех пор что обратился в графа Васильева-Шиловского, женившись на последней представительнице рода графов Васильевых, редко виделся со своим бывшим учителем. Это не было результатом какого-нибудь резкого разлада. Без всякого повода они разошлись, влекомые в разные стороны интересами и стремлениями, ничего общего между собой не имеющими. В январе 1893 года до меня дошел слух, что Владимир Степанович тяжко болен. Я посетил его и застал медленно умиравшим. Он сам мне сказал, что приговорен. Я написал об этом Петру Ильичу. При побывке в Москве в середине февраля 1893 года он посетил своего прежнего ученика и, тронутый изъявлением радости последнего при встрече, еще более величавым спокойствием, с которым он относился к безнадежности своего положения, вернулся к прежней интимной дружбе, которая порвалась только со смертью графа в июне 1893 года.

Жизнь Петра Ильича шла спиралью. При каждом повороте в данном направлении путь ее проходил одинаковые зоны настроений, в каждом круге лежавшие параллельно в той же последовательности.

Говоря выше о мрачной тоске последних лет жизни, я отметил сходство настроения перед каждым резким поворотом его существования. И вот, подобно затишью нравственных страданий в течение летних месяцев 1862 года, предшествовавших резкому переходу из чиновников в музыканты, ясному состоянию духа в феврале и марте месяце незадолго до кризиса 1877 г., мы теперь переходим к описанию периода успокоения и довольства, главной причиной которых является создание 6-ой, так называемой Патетической симфонии. В ней как будто ушла мрачная тоска предшествовавших лет, и Петр Ильич временно испытал то облегчение, что испытывает человек, высказавший сочувственной душе все, что долго томило и мучило.

К А. И. Чайковскому

Клин. 10 февраля 1893 года.

<���…> Я теперь весь полон новым сочинением (симфония), и мне очень трудно отрываться от этого труда. Кажется, что у меня выходит лучшее из всех сочинений. Кончить симфонию нужно непременно скорее, ибо у меня множество другой работы, а в перспективе поездка в Лондон и Кембридж.

К В. Давыдову

Клин. 11 февраля 1893 года.

<���…> Мне хочется сообщить о приятном состоянии духа, в коем нахожусь по поводу моих работ. Ты знаешь, что я симфонию, частью сочиненную и частью инструментованную осенью, уничтожил. И прекрасно сделал, ибо в ней мало хорошего, – пустая игра звуков, без настоящего вдохновения. Во время путешествия у меня явилась мысль другой симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой – пусть догадываются, а симфония так и будет называться «Программная симфония» (№ 6). Программа эта самая что ни на есть проникнутая субъективностью, и нередко во время странствования, мысленно сочиняя ее, я очень плакал. Теперь, возвратившись, сел писать эскизы, и работа пошла так горячо, так скоро, что менее чем в четыре дня у меня была готова совершенно первая часть и в голове уже ясно обрисовались остальные. Половина третьей части уже готова. По форме в этой симфонии будет много нового, и между прочим финал будет не громкое аллегро, а, наоборот, самое тягучее адажио. Ты не можешь себе представить, какое блаженство я ощущаю, убедившись, что время еще не прошло и что работать еще можно. Конечно, я, может быть, ошибаюсь – но кажется, что нет. Пожалуйста, кроме Модеста, никому об этом не говори.