Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

К А. И. Чайковскому

Уколово [183]. 6 июня 1893 года.

Милый друг Анатоша, вчера приехал я в Уколово после довольно утомительного путешествия, ибо пришлось 80 верст ехать на лошадях по жаре. Из Курска ввиду необходимости долго ждать поезда, останавливающегося в Коренной пустыни, я предпочел нанять коляску. Но этот переезд был очень приятен, ибо местность очаровательна.

<���…> Уколово, как и весь юг России в это лето, очаровательно. Благодаря обильным дождям растительность поразительно роскошна. Я останусь здесь еще дней пять, до Ольгиного дня, и затем еду в Клин. Признаться сказать, мне невыразимо хочется пожить дома. К тому же мне надо поскорее приняться за инструментовку двух новых больших произведений, т. е. симфонии (которою я очень доволен) и фортепианного концерта. То и другое урывками я писал нынешней зимой и весной. В Гранкине эскизы свои я докончил и теперь нужно поторопиться, чтобы все это было готово к первому сентября. Я непременно хочу вас навестить, но не иначе как в конце лета, когда добрая половина инструментовки будет готова.

К В. Давыдову

19 июля 1893 года.

<���…> В Москве провел два дня очень приятно. Скажи Моде, что на другой день после его отъезда я страшно разболелся (говорят, что это от злоупотребления холодной водой за обедом и ужином) и уехал днем позже после приема касторки, которая быстро меня вылечила. Здесь у меня очень хорошо. Послезавтра принимаюсь за симфонию. Дня два придется писать письма.

К М. Чайковскому

22 июля 1893 года.

Я еще не благодарил тебя, голубчик Модя, за письмо из Вербовки. Я его получил еще три дня тому назад. Очень интересно было читать, но вот беда с вашими письмами: после них одинокая клинская жизнь кажется безотрадной, и страшно, немилосердно хочется быть тоже там, где вы. А между тем только дома я могу работать как следует. Я погрузился теперь по горло в симфонию. Инструментовка чем дальше, тем труднее мне делается. Двадцать лет тому назад я валял во все лопатки, не задумываясь, и выходило хорошо. Теперь я стал труслив, не уверен в себе. Сегодня сидел целый день над двумя страницами, – все что-то не выходит, чего бы хотелось. Но все-таки работа подвигается, и во всяком другом месте я не сделал бы того, что делаю дома.

Дом мой благодаря стараниям Алексея принял очень кокетливый вид. Все исправлено, в саду масса цветов, дорожки исправны, заборы с калитками новые. Кормят меня прекрасно. А между тем кроме рабочих часов я скучаю, и главное – меня тянет неудержимо в Вербовку и к моей милой четвертой сюите [184]. Впрочем, я замечал и прежде, что после больших поездок и жизни в обществе первое время, по крайней мере в последний год, я скучаю. Вероятно, это скоро пройдет. А меня уже зовут за границу, и, кажется, через месяц я поеду ненадолго. Поллини пишет мне слезное письмо, прося приехать к 8 сентября на возобновление «Иоланты». Кроме того, ему, режиссеру и капельмейстеру желательно переговорить о «Пиковой даме», которую ставят в этом сезоне.

К Г. Конюс

23 июля 1893 года.

Дорогой Г. Э., в будущем сезоне я дирижирую в Петербурге 4-мя концертами. В первом или во втором из них, следовательно, или в конце октября, или в начале ноября, мне, с вашего соизволения, непременно хочется исполнить очаровательную «Детскую сюиту». Ввиду этого мне необходимо узнать:

1. Готовы ли задуманные вами изменения, дополнения и сокращения?

2. Когда я могу получить партитуру для изучения оной? Могу ли получить ее в сентябре?

3. Беретесь ли вы доставить в Петербург заблаговременно, т. е. не позже конца сентября, голоса детского хора, дабы там могли успеть выучить? Или же сдадите партитуру мне и на меня сдадите обязанность озаботиться об этом и вообще о всем нотном материале?

4. Что касается оркестровых голосов, не могу ли я воспользоваться московскими?

Страшно хотелось бы узнать, как вы переделали финал. Напишите поскорее (не откладывайте, по вашей манере) ответы на все эти вопросы.

Я ужасно радуюсь, что буду играть ваше обаятельно милое творение…

К Д. Ратгаузу

Клин. 1 августа 1893 года.

Милый друг, не знаю, застанет ли еще вас это письмо. Спешу написать вам несколько слов, чтобы успокоить вас. Я ни на секунду не усомнился в вашей искренности. Дары природы и фортуны вовсе не обусловливают жизнерадостности. Меня просто заинтересовал вопрос, почему вы склонны к грусти и печали. Есть ли это следствие темперамента или каких особенных причин? В сущности, я, кажется, поступил неделикатно. Ненавижу, когда ко мне залезают в душу, а сам залез в вашу очень нахально и грубо.

Но мы потолкуем обо всем этом устно.

Будьте здоровы и не сердитесь на меня, а главное – будьте уверены, что я в искренности вашей нисколько не сомневаюсь. Я имею претензию в музыке своей быть очень искренним; между тем ведь я тоже преимущественно склонен к песням печальным и тоже, подобно вам, по крайней мере в последние годы, не знаю нужды и вообще могу считать себя человеком счастливым.

К В. Давыдову

3 августа 1893 года.

<���…> Симфония, которую я намеревался тебе посвятить, но теперь раздумываю [185], подвигается. Я очень доволен ее содержанием, но недоволен или, лучше сказать, не вполне доволен ее инструментовкой. Все что-то не так выходит, как я мечтал. Мне совершенно будет обычно и неудивительно, если эту симфонию обругают или мало оценят, ибо не впервой. Но я положительно считаю ее наилучшей и в особенности «наиискреннейшей» изо всех моих вещей. Я ее люблю, как никогда не любил ни одного из других моих музыкальных чад. Жизнь моя лишена прелести разнообразия, по вечерам иногда скучаю, – но жаловаться нечего, ибо главное дело теперь в симфонии, а я нигде так работать, как дома, не могу. Большое украшение этой жизни дает мне крестник [186]– необыкновенно симпатичный ребенок.

К В. Давыдову

4 августа 1893 года.

<���…> В Вербовку я приеду, если ты там будешь в сентябре, т. е. я могу там быть в начале сентября. Теперь же мне ехать решительно нельзя, ибо пока не кончу симфонии, я никуда не годен. В самом конце месяца я должен быть два дня в Гамбурге. До тех пор надеюсь все кончить, т. е. симфонию.

К П. И. Юргенсону

Клин. 12 августа 1893 года.

Милый друг, я кончил инструментовку новой симфонии. Теперь я еще около недели буду возиться с выставлением знаков и с просмотром. Переложение в 4 руки я тоже сделал сам, и мне остается только проиграть его, что я и сделаю на днях, для каковой цели пригласил к себе младшего Конюса. Переложение, после того как я проиграю его, я могу сейчас же сдать тебе (в том предположении, что ты вообще будешь издавать мою симфонию). Но что касается до партитуры и голосов, то раньше, чем я исполню симфонию, невозможно считать ее окончательно готовой. А исполнение будет 16 октября в Петербурге. Петерсон [187]торопит поскорее прислать партитуру для переписки на голоса. Как мне поступить? Может быть, тебе неприятно, что я распоряжаюсь тем, что, собственно, тебя касается? Может быть, ты желаешь сам отдать в переписку, хотя, собственно, зачем же платить, когда петербургское муз. общество должно переписать на свой счет? Итак, все это я сообщаю для сведения и прошу сказать, чего ты желаешь. Честное слово, я никогда в жизни не был так доволен собой, так горд, так счастлив сознанием, что сделал в самом деле хорошую вещь.