Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Ради бога, как можно скорее пришли в консерваторию в Петербург голоса финала конюсовской сюиты. Если не печатные, то хоть писанные.

В течение последних дней перед болезнью Петра Ильича ужасно занимала мысль об этой вещи Г. Конюса; он не раз поминал, что не может дождаться удовольствия, которое ему доставит дирижирование ею в следующем симфоническом собрании, восхвалял везде, называя ее появление «событием» в русской музыкальной жизни.

К Г. Конюс

18 октября 1893 года.

Друг Георгий, позаботьтесь, чтобы, по возможности, немедленно в Петербург, в консерваторию, были высланы хоровые голоса финала сюиты. Директор консерватории Иогансон ужасно заинтересован этим детским хором и желал бы поскорее им заняться. Обнимаю.

В эти же дни он много говорил со мной о переделке «Опричника» и «Орлеанской девы», которыми хотел заняться в ближайшем будущем. Для этого он взял из библиотеки императорских театров партитуру «Опричника» и приобрел полное собрание сочинений Жуковского. Своих намерений относительно первой из этих опер он мне не высказывал, по поводу же «Орлеанской девы» мы беседовали с ним о переделке последней картины, причем я настаивал на том, чтобы, и без того широко пользуясь сценариумом Шиллера, он и конец сделал бы по-шиллеровски. – Его это, видимо, заинтересовало, но к окончательному решению прийти было не суждено.

Настроение духа его в течение последних дней не было ни исключительно радостным, ни, еще менее, подавленным. В кругу интимнейших лиц он был доволен и весел, затем, как всегда, нервен и возбужден с посторонними и после этого – утомлен и вял. Ничто не давало повод думать о приближении смерти.

Во вторник, 19-го, он по просьбе оперного товарищества, дававшего представления в бывшем театре Кононова, присутствовал при исполнении «Маккавеев» А. Рубинштейна.

В среду, 20-го, был совершенно здоров. Гуляя с одним из наших племянников, графом А. Н. Литке, очень много рассказывал ему про Бочечкарова, про его причуды, словечки, шутки и говорил о том, что скучает по нем почти так же, как в первое время после кончины в 1876 году.

В этот день он обедал у старого друга своего, Веры Васильевны Бутаковой, урожденной Давыдовой. На вечер имел ложу в Александрийском театре, где давали «Горячее сердце» А. Островского. В антракте он вместе со мной пошел в уборную К. А. Варламова. Он всегда очень ценил удивительное дарование последнего, а в девяностых годах, познакомившись с ним, полюбил его и лично. Разговор зашел о спиритизме. Константин Александрович со свойственным ему юмором, не передаваемым на бумаге, выразил свою нелюбовь ко всей «этой нечисти», как вообще ко всему, напоминающему смерть. Ничем нельзя было лучше угодить Петру Ильичу; он с восторгом согласился и от души смеялся своеобразной манере, с которой это было высказано. «Успеем еще познакомиться с этой противной курноской, – сказал он и затем, уходя, обратясь к Варламову, – впрочем, нам с вами далеко еще до нее! Я знаю, что я буду долго жить».

Из театра Петр Ильич поехал вместе с нашими племянниками, графами Литке, и бароном Буксгевденом в ресторан Лейнера. Я должен был прийти туда позже, и когда, приблизительно через час, пришел, то застал всех названных лиц в обществе И. Ф. Горбунова, А. К. Глазунова и Ф. Ф. Мюльбаха [194]. Все уже кончили ужинать, но я узнал, что Петр Ильич ел макароны и запивал их, по своему обыкновению, белым вином с минеральною водою. Ужин продолжался очень недолго, и во втором часу мы вдвоем вернулись пешком домой. Петр Ильич был совершенно здоров и спокоен.

Утром в четверг, 21 числа, когда я вышел из моей спальни, Петр Ильич был не в гостиной за чаем, по обычаю, а у себя в комнате и жаловался мне на плохо проведенную ночь вследствие расстройства желудка. Меня не особенно обеспокоило это, потому что очень часто у него бывали подобные расстройства, проявлялись всегда очень сильно и проходили очень скоро. К 11 ч. он переоделся и пошел к Направнику, но через полчаса вернулся, не дойдя до него, и решил принять какие-нибудь меры, кроме фланели, которую надел раньше. Я предложил ему послать за Василием Бернардовичем Бертенсоном, его любимым врачом, но он резко отказался от этого. Я не настаивал, зная, как он привычен к подобного рода заболеваниям и как всегда удачно отделывался от них без чьей-нибудь помощи. Обыкновенно в этих случаях ему помогало касторовое масло. Убежденный, что и на этот раз он прибегнет к нему, и зная, что оно во всяком случае вреда не сделает, я, совершенно спокойный насчет его состояния, занялся своим делом и до часа дня не виделся с ним. За завтраком у него было деловое свидание с Ф. Ф. Мюльбахом. Во всяком случае, за время от 11 ч. до 1 ч. дня Петр Ильич был настолько бодр, что успел написать два письма, но на третье у него не хватило терпения писать подробно, и он ограничился короткой запиской [195]. Во время завтрака у него не было отвращения к пище.

Он сидел с нами и не кушал, казалось, только потому, что сознавал, что это будет вредно. Тут же он сообщил нам, что вместо касторового масла он принял воды Гуниади. Мне кажется, что этот завтрак имеет фатальное значение, потому что именно во время разговора о принятом лекарстве он налил стакан воды и отпил от него. Вода была сырая. Мы все были испуганы: он один отнесся к этому равнодушно и успокаивал нас. Из всех болезней всегда он менее всего боялся холеры. Сейчас после этого он должен был выйти, потому что его начало тошнить. В гостиную он больше не возвращался, а прилег у себя, чтобы согреть живот. Тем не менее ни сам он, ни мы, окружающие, не были нисколько встревожены. Все это бывало часто и прежде. Хотя расстройство усилилось, но мы приписывали это действию горькой воды. Я снова предложил послать за В. Б. Бертенсоном, но опять получил резкое запрещение делать это; к тому же, спустя немного, ему стало лучше, он попросил, чтобы ему дали заснуть, остался один в своей комнате и, как я предполагал, заснул. Убедившись, что все в его спальне было тихо, я вышел по своим делам и не был дома до 5 часов. Когда я вернулся, то болезнь настолько усилилась, что, несмотря на протест, я послал за В. Б. Бертенсоном. Тем не менее никаких страшных признаков смертельной болезни не было.

Около 6 часов я снова оставил Петра Ильича, положив ему на живот согревающий компресс. В 8 часов, когда я вернулся, Назар Литров [196], ухаживал за ним и распорядился перевести его из его маленькой спальни в просторную гостиную, потому что за это время, т. е. от 6 до 8 часов, рвота и понос сразу сделались настолько сильными, что Литров, не дождавшись доктора, послал за первым попавшимся, но о холере все-таки никто не думал.

В 8 ч. 15 минут приехал В. Бертенсон. Понос и рвота все учащались, но силы больного позволяли ему свободно вставать при каждой надобности. Ввиду того, что ни одно из выделений не сохранилось, доктор первое время не мог констатировать холеры, но сразу убедился в крайне серьезном и тяжком характере болезни. Прописав все необходимое в таких случаях, доктор немедленно счел нужным призвать своего брата, Льва Бернардовича Бертенсона. Положение становилось все страшнее. Выделения учащались и делались чрезвычайно обильными. Слабость так возрастала, что сам больной двигаться уже был не в состоянии, в особенности невыносима была рвота; во время ее и несколько мгновений спустя он приходил прямо в исступление и кричал во весь голос, ни разу не пожаловавшись на боль в брюшной полости, а только на невыносимо ужасное состояние в груди, причем, однажды обратившись ко мне, сказал: «Это, кажется, смерть, прощай, Модя!» Затем эти слова он повторял несколько раз. После каждого выделения он опускался на постель в состоянии полного изнеможения. Ни синевы, ни судорог, однако, еще не было.