Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

— Партизанский сын, — подобострастно смеётся Виташа.

— Вот он весь как есть, — говорит Коля.

— Ну ладно, Николай, — говорит Абношкин, — выходит, мы с тобой после поговорим. Другие вон все подписались…

Из этих сцен видно, как автор сочувствует своим героям, всем — и тем, кто вынужден подписываться, и тем, кто собирает подписи. Окуджава пронёс через много лет память об этом — и о своей жалости к людям, и о своём бессилии как-то помочь им, что-то изменить. Может быть, там и тогда зарождались в нём первые сомнения в безусловной правоте существующего строя. А ведь недавно он настолько в ней не сомневался, что был готов поверить, будто его репрессированные родители и впрямь предатели и шпионы.

А в газетах всё выглядело совсем по-другому. Местный «Колхозный труд» испещрён заголовками типа: «Дружно подпишемся на новый заём!» или: «Тебе, любимая Родина!» И никому не придёт в голову, что порядочный заёмщик старые долги раздаёт, прежде чем брать новый.

Но о чём говорить, когда такой всеобщий восторг и умиление! Просто праздник:

С чувством глубокого удовлетворения встретили постановление Советского правительства о выпуске нового займа члены сельхозартели им. Ворошилова, Полянского сельсовета…

Дружной подпиской на заём труженики нашего района ещё раз продемонстрируют своё единство, свою любовь великому вождю и учителю товарищу Сталину, ведущему нас к победе коммунизма…

А вот и отклики рядовых граждан:

Пусть американцы знают, что мы Родину любим, как мать, и не позволим никому нарушить мир. Я подписываюсь на заём не ниже 150 проц. месячного оклада…

Для тебя, любимая Родина, ничего не жаль. Я подписываюсь на заём на 160 проц. к месячному окладу…

А родные дети пускай с голоду подыхают! Но и младенцы со стариками не должны в стороне остаться. Тоже пусть раскошеливаются!

Борисову Касьяну Терентьевичу уже за семьдесят лет. Он инвалид труда. Когда Вера Шемаракова (уполномоченный по займу) проходила мимо его дома, старик спросил:

— На заём подписываешь?

— Да, — ответила она.

— А что же ты обходишь меня?

— Да ты старый, дедушка.

— Вот выдумала. Я нигде не читал, чтобы старики Родине не помогали. Записывай. Мне государство помогает жить — платит пенсию. Я знаю о стройках, которые ведёт страна. И желаю свой вклад внести в общее дело. Даю взаймы 300 рублей. 100 рублей плачу сейчас наличными, а за остальными на днях зайдёшь [30] Здесь все газетные цитаты — из одного номера: Колхозный труд. Перемышль, 1951, 6 мая. .

И так всё это трогательно, такая гордость берёт за наш великий советский народ, что непонятно, почему у меня слёзы на глазах, и вопроса не возникает, почему это пенсия представлена как государственная помощь, а не возврат долга, как это есть на самом деле.

Учебный год подходил к концу, и конфликт между Булатом и директором школы, начавшийся с первого диктанта и то разгорающийся, то затухающий, всё это время ждал своего разрешения. Бедный Михаил Тихонович, безобидный в общем, но очень самолюбивый человек, старался, как мог, чтобы не было скандала.

Но не таков был Булат. Его не устраивала школа, его не устраивало преподавание в школе, ему не нравились преподаватели. Вообще деревня ему не нравилась, да и как она могла понравиться человеку, выросшему в городе!

Наконец Солохин понял, что в стенах школы скрыть конфликт не удастся, и начал «сигнализировать» в районо. Он уже давно собирал компромат на приезжего литератора и теперь был во всеоружии, чтобы дать последний и решительный бой. Для «разбора полётов» приехала комиссия районо из Перемышля во главе с самим заведующим Типикиным (в повести — Петунин). Был собран педсовет школы.

Вначале, как на всех собраниях такого рода, долго толковали о всякой всячине, не имеющей никакого отношения к главной причине собрания. А потом… Вот рассказ об этом в повести «Новенький как с иголочки»:

Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встаёт и катится в мою сторону. И спрашивает меня:

— Ну, как у вас дела?

— Да вот сечь меня собираются, — говорю я.

Виташа мелко смеётся.

— Сечь? — говорит Петунин. — Ну не без этого…

— Конечно, — говорю я.

— Наверное, есть за что…

— Наверное, — говорю я.

— А на вас жалуются, что успеваемость низкую даёте, — говорит Петунин.

— Не всё сразу, — говорю я.

Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.

— Значит, конфликт с директором?

— Вам видней, — говорю я.

— А может быть, на вас наговаривают?

Мне чудится издёвка в его словах. Петунин откатывается на своё место. Я сажусь.

— Ничего не понимаю, — говорю я.

— Н-да, — говорит Виташа. — Дело тёмное…

И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещённый лампой, рассказывает о моих грехах. О мои грехи! Их так много, и они так ужасны…

На стороне Булата был только историк Гавриков. Выпускник МГУ, историю он знал очень хорошо, но был у него один существенный недостаток: Николай Григорьевич пил. Когда-то он был заведующим Тульским облоно, но оттуда его сняли за пьянку, и старый друг Сочилин, заведующий Калужским облоно, взял его к себе инспектором. Но и тут он не удержался, и Сочилин отправил его куда подальше — учителем в Шамордино. Однако и здесь Гавриков не взялся за ум: даст ребятам задание по книжке, а сам — в магазин за водкой.

На этой почве отношения с директором у него, конечно, были напряжённые, и с работы он должен был вылететь вот-вот. Терять ему было нечего, поэтому он смело встал на сторону Булата. А может, и не поэтому. Он вообще был непрост, этот Гавриков. На выпускном экзамене, вспоминает бывшая ученица шамординской школы Анна Борисова, она ответила всё, и экзаменационная комиссия начала совещаться, что ей поставить.

— Ну, один и говорит: «Четыре». — А Гавриков: «Почему?» — «Ну, вот на этот вопрос она не полностью ответила…» — «Да? Добавьте, пожалуйста, что бы вы добавили?» Оказывается, добавить нечего. И всё, Борисовой ставят пять.

Примечательно, что в повести Окуджава не упоминает Гаврикова, — наверное, не очень было приятно называть в качестве единственного союзника самого злостного нарушителя дисциплины.

— Вы хвастались ученикам, — говорит мне Шулейкин, — что вам на всех наплевать, что у вас своя, мол, голова на плечах, что программы — это чепуха…

— Кто вам сказал? — говорю я.

— Это неважно, — говорит он.

— Я говорил, что программу нужно дополнять! Я говорил, что очковтирательство…

Как было принято в те времена, обвинения быстро из профессиональных перерастали в политические, и незавидной могла бы стать судьба молодого преподавателя, сына «врагов народа», если бы заведующий районо не пресёк вдруг решительно эти обвинения и не обратил бы неожиданно свою немилость на самого директора: