Александр Кан - Курехин. Шкипер о Капитане [litres]

Тут налицо нередкий и очень характерный для позднесоветской действительности случай, когда правая рука не знает, что творит левая. Парадоксальная на первый взгляд ситуация имела, тем не менее, вполне рациональное объяснение. Все три вышеупомянутые организации были созданы людьми, открыто стоявшими на позициях нелюбимых властями рок-н-ролла, самиздатовской литературы и неофициального, нон-конформистского искусства. С ними, как говорится, все было ясно: они и создавались с ведома и существовали под непосредственным и практически гласным надзором КГБ в виде всем известных и по имени, и по внешнему виду «кураторов». Позволяя (а то и инициируя) основание ЛРК, «Клуба-81» и ТЭИИ, Комитет, как казалось действовавшим в его недрах отнюдь не глупым стратегам, убивал сразу несколько зайцев. Во-первых, снималось довольно изрядное давление на власть со стороны набиравшего явную активность на рубеже 1970–1980-х культурного андеграунда. Рок-музыканты и доморощенные продюсеры бесконечно устраивали подпольные концерты – то под видом вечеров танцев в том или ином вузовском общежитии, то под видом «дня рождения» или «свадьбы» в снятом для этой цели кафе-стекляшке. Художники проводили собиравшие толпы народа квартирные вернисажи и, того и гляди, могли прорвать запруду запретов очередным скандалом вроде знаменитой московской «бульдозерной» выставки [108] Бульдозерная выставка – несанкционированная уличная выставка картин, организованная 15 сентября 1974 года московскими художниками-нонконформистами на окраине Москвы в Беляево. Одна из наиболее известных публичных акций неофициального искусства в СССР. Была уничтожена сотрудниками милиции при помощи поливочных машин и бульдозеров, отчего получила свое название. Скандал с разгромом выставки вызвал огромный резонанс в западной прессе. . Литераторы плодили бесконечное количество самиздата и тамиздата. Бороться со всем этим становилось труднее и труднее, каждый очередной разгон превращался во все более и более громкий скандал, привлекая крайне неприятное для советского истеблишмента внимание западных дипломатов и средств массовой информации. Частичная легализация позволяла создать видимость свободы, снимала с культурного андеграунда ореол запретного плода и хитроумно лишала противников режима как внутри, так и за пределами страны аргументов об их тотальном преследовании и зажиме. В то же время полное отсутствие доступа к рекламе, издательским мощностям и средствам массовой информации держало «разрешенный» андеграунд в рамках умело созданного искусственного гетто, не позволяя ему вырваться из довольно узкого круга и без того посвященных (испорченных) и стать сколько-нибудь значимым культурным явлением, способным воздействовать на широкие массы.

Созданный несколькими годами раньше и без какого бы то ни было ведома и санкции КГБ Клуб современной музыки был институцией совершенно другого типа. Действуя в рамках вполне официальной и потому очень косной системы профсоюзного Дворца культуры, он по необходимости мимикрировал под вполне невинное любительское объединение. Местное начальство, в свою очередь, не имея над клубом контроля и санкций всесильной «конторы», чувствовало себя потому незащищенным и опасалось, прежде всего, за себя. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Да, конечно, на фоне будущего поп-механического безумия скромные концерты малых курёхинских ансамблей на сцене Малого зала ДК им. Ленсовета выглядят всего лишь как проба пера. Но я, тем не менее, Клубом горжусь и считаю, что роль в удобрении почвы для будущей свободы, в создании условий и атмосферы для формирования музыкального и сценического языка будущего лидера «Поп-Механики» он сыграл немалую.

Я написал, что в момент закрытия Клуба в кабинете Кима Измайлова беседу со мной вели люди из КГБ. На самом деле в виде таковых они тогда не представились, удостоверений не показывали и, кажется, даже имен своих не называли. Может быть, и были они вовсе не из КГБ, а, скажем, из Петроградского райкома КПСС. Встреча носила вполне безличный характер, и задававшиеся мне вопросы касались не столько меня, сколько произошедшего события, его характера и официального статуса того или иного его участника. Главное, насколько я понимаю, в чем они пытались тогда разобраться – откуда взялась и что собой представляла скрывавшаяся под умелой мимикрией двойственность КСМ, которая и позволила нам продержаться целых три года.

Результат разбирательства был вполне очевиден, о чем свидетельствовали и решительные действия в отношении Клуба и наши дальнейшие шаги. Мы уверенно двинулись в сторону союза с неофициальными писателями, художниками, рок-музыкантами, а контакты с Западом с закрытием Клуба не только не прекратились, но со временем лишь усиливались.

Моя переписка с Кумпфом, и наша с Курёхиным переписка с Лео, со многими другими западными музыкантами становилась все более интенсивной. Иногда помимо курьеров приходилось прибегать и к обычной почте. Участились телефонные звонки. Не знаю, справедливо ли, нет ли, но я полагал, что если у письма есть какой-никакой шанс бесконтрольно проскочить через почту, то интерес к телефонным звонкам из Западной Германии, США или Англии, равно как и возможности их контролировать, у «конторы» куда выше. К тому же советская пресса стала уделять пристальное внимание Севе Новгородцеву – коллеге Лео по Би-би-си. Обличительные статьи, сначала в журнале «Ровесник» («Кто он такой?»), потом в газете «Комсомольская правда» («Барбаросса рок-н-ролла») вскрыли настоящую фамилию Новгородцева – Левинштейн. Точно так же, подумал я, может быть прослежена связь и между моим постоянным корреспондентом в Лондоне Лео Фейгиным и ведущим джазовых программ Би-би-си Алексеем Леонидовым.

Примерно в это же время у нас резко усилились контакты с консульствами, в первую очередь с американским.

Мой приличный английский и изобилие контактов в среде андерграунда вскоре сделали меня своим человеком для сотрудников консульства и чуть ли не главным распорядителем приглашений на пусть и стрёмные, но все же престижные приёмы в американское консульство. Помимо престижности, приёмы всякий раз щекотали нервы волнующим впрыском адреналина. Чтобы зайти в здание резиденции, надо было предъявить стоящему у входа милиционеру свой паспорт и таким образом засветить себя. Уже в этом был определенный вызов, кураж, решался на который – даже ради того, чтобы увидеть воочию легенд джаза – далеко не каждый. Многие, скрепя сердце, от предложенных приглашений отказывались. От греха подальше.

Мне, в отличие от моего друга Курёхина и большинства друзей – «дворников и сторожей» – вроде было что терять, ведь я работал преподавателем, но вел себя я так же безоглядно.