Александр Кан - Курехин. Шкипер о Капитане [litres]

Но тут невероятно повезло. В полном соответствии с пословицей «на ловца и зверь бежит» прямо на сопровождавшей фестиваль выставке мы с Курёхиным столкнулись с нашим общим приятелем нью-йоркским трубачом Фрэнком Лондоном, познакомились с которым мы еще в первую поездку в Америку в 1988 году. Лондон – ярчайший представитель сложившегося в Нью-Йорке в конце 1980-х и в 90-е только набиравшего силу течения по возрождению традиционной еврейской музыки и слияния ее с современным джазом. Его группа Klezmatics была одним из лидеров всего движения и была даже удостоена премии Grammy. Добродушный, веселый, открытый Лондон обожал Курёхина и с готовностью и радостью вписался. Разумеется, его клезмерская оснащенность была куда выше костюшкинской, и все получилось даже лучше задуманного.

А на конференции всех шокировал Гаккель. Посреди спокойного деловитого обсуждения способов привлечения к себе внимания мейнстрим-медиа принципиальный рок-идеалист, за несколько лет до этого возмущавшийся тем, что «Аквариум», в котором он играл, становится на путь профессионализации-коммерциализации, вдруг взорвался: «Я не понимаю, что происходит? Где мы находимся? Это Дни независимой музыки или что? Почему мы тогда обсуждаем пути проникновения в мейнстрим? Мы что, не хотим быть больше независимыми?» Точка зрения радикальная, но не лишенная логики…

Курёхина тогда, впрочем, подобные вопросы не беспокоили. Он купался в медийном внимании, благо после громких концертов в «Октябрьском» и СКК, участия в фильмах Сергея Соловьева и, наконец, скандальной телебомбы «Ленин – гриб» искать внимания прессы ему уже не приходилось – она сама валила к нему табуном.

Успех имел, разумеется, и чисто финансовую составляющую, и примерно на этот же период пришлась первая и, насколько я помню, единственная попытка Сергея уехать из страны. Нет, речь не шла об эмиграции как таковой, просто решено было попробовать пожить на Западе. Через одного из многочисленных знакомых в Берлине была снята квартира, куда вся семья – Сергей, Настя, Лиза и совсем еще маленький Федя – отправилась на неопределенный срок. Это был как бы тест – как получится: приживется или нет. Берлин был выбран по целому ряду причин: после объединения Германии и, соответственно, города немецкая столица ожила: районы бывшего Восточного Берлина с его относительно дешевой недвижимостью как магнит стали притягивать к себе клубы, галереи, художников и музыкантов. Всегда свойственный Берлину дух богемности и андеграунда многократно усилился, к городу было приковано всеобщее внимание, он стал стильным и модным и не без оснований вновь стал претендовать на статус одного из главных мировых культурных центров. К тому же в Германию потекла массовая эмиграция из бывшего СССР, и Берлин в какой-то момент стал перехватывать у Нью-Йорка и звание русской культурной столицы за рубежом. Это обстоятельство, по идее, должно было сильно облегчить социальную и культурную адаптацию к новой жизни – Курёхин, как, пожалуй, никто другой, был человеком социальным, и повседневное плотное общение было для него воздухом, жить без которого он просто не мог. Но главное, Берлин был близко, и Сергей полагал, что сможет легко по мере необходимости приезжать в Москву или Петербург.

Убежденности в правильности принятого решения у него не было, а я к затее этой относился и вовсе скептически – трудно мне было представить себе вечно бурлящего делами, связями, тусовками и проектами Курёхина в отрыве от привычной петербургско-московской среды. К тому же, кроме чисто художественных – музыкальных, киношных, театральных – проектов он все больше и все глубже погружался в жизнь политическую. «Берлинские каникулы» продолжались недолго – месяца через три, явно заскучав, Сергей со всей семьей вернулся в Петербург.

Измышлять неожиданные, парадоксальные, нарочито шокирующие эстетические или политические построения, а затем со сладострастным наслаждением наблюдать за растерянной, потрясенной, сконфуженной реакцией общества на сотворенный им очередной конструкт – фирменный стиль Курёхина. Я не знаю в истории мирового искусства, медиа или философской мысли подобных ему мастеров провокаций – изящных, умных, остроумных и действенных. На страницах этой книги я вспомнил и попытался по мере сил проанализировать две наиболее яркие из них – знаменитую телемистификацию «Ленин – гриб» 1991 года и менее известное, но не менее важное, жестокое и беспощадное обличение своих товарищей и коллег из ленинградского рок-мира в интервью газете «Ленинградская правда» в 1987 году.

Однако ничто не может сравниться с тем фурором, который Курёхин породил в демократической прозападной интеллигентской среде постсоветской России, для которой он был одним из самых любимых и любовно пестуемых персонажей, своим «внезапным» альянсом с демонстративно антилиберальными и антизападными мыслителями и политиками Эдуардом Лимоновым и Александром Дугиным. Не просто альянс, а демонстративное вступление в основанную Лимоновым Национал-большевистскую партию и провозглашение на проведенной весной 1995 года в Рок-клубе пресс-конференции с участием Курёхина, Лимонова, Дугина и примкнувшего к ним Тимура Новикова «консервативной революции».

Приученная самим Курёхиным и потому уже привычная к самым неожиданным его кульбитам публика поначалу лишь понимающе усмехалась, терпеливо ожидая, что Курёхин – как это было в конце ленинско-грибной программы – наконец-то расхохочется, и всем можно будет облегченно вздохнуть: ну нет, конечно же, это всего лишь очередная хохма-шутка, и Серёжа, конечно же, наш. Однако месяц шел за месяцем, развязка не только не наступала, но и наоборот, напряженность и накал курёхинского противостояния либерализму только росли.

Курёхин объявил о своей поддержке на предстоящих осенью 1995 года выборах в Государственную Думу кандидатуры Дугина и снял где-то в районе Таврического сада помещение для предвыборной штаб-квартиры, которое постоянно было заполнено бритоголовыми лимоновцами.

Журналист Михаил Трофименков, осмелившийся опубликовать острокритичную по отношению к новым революционерам статью в петербургской газете «Смена», встретив в проходных дворах на пути из знаменитого здания на Пушкинской 10 к метро «Маяковская» Курёхина, Дугина и тоже обратившегося в национал-большевистскую веру Егора Летова, получил в ответ на свою критику удар в лицо.

Друзья недоумевали, пытались вызвать Курёхина на разговор-объяснение, в глубине души по всей видимости надеясь услышать в непубличной, дружеской обстановке его подлинную мотивацию, если не откровенное признание, то по меньшей мере какой-нибудь намек на провокационный, игривый характер его очередной эскапады. Зная Курёхинский характер, категорически-принципиальную для него невозможность отступать от своей, тем более публично заявленной, позиции, я совершенно не стремился к подобному рода выяснениям. Тем не менее, дважды принял в них участие. В первый раз меня уговорил на встречу Анатолий Гуницкий. Джордж с огромным уважением относился к Курёхину, Сергей платил ему тем же, и Анатолий счел возможным попытаться провести откровенный дружеский разговор. Меня, как старинного курёхинского друга, он позвал для укрепления своей позиции. Второй такой разговор произошел на квартире Сергея Дебижева и кроме Дебижева, меня и Курёхина в нем участвовал врач Владимир Волков (полный тезка известного контрабасиста). Он не был публичной фигурой, но был очень близким другом, его называли Профессор, и Серёжа очень трепетно к нему относился. Волков, к сожалению, довольно скоро тоже умер, ненамного пережив Курёхина. Мы задавали Курёхину вопросы: как ты себя мыслишь в этих категориях? Прокламируемые тобою как друзья-единомышленники люди исповедуют и пропагандируют явно тоталитарные идеи полуфашистского толка, почему ты с ними? Курёхин стоял насмерть, говорил, что национал-большевизм – его по-настоящему искреннее очень серьезное убеждение; что гуманизм и прочие либеральные идеи потерпели полный крах, точно так же, как полный крах для России потерпела десятилетиями господствовавшая в нашем либеральном сознании идея о родстве и сближении с Западом. Америка, утверждал он тогда, готова бомбить Сербию. Слова эти, сказанные в 1995 году, оказались пророческими. Через четыре года именно это и произошло – Запад бомбил Сербию, хотя Курёхин до этого и не дожил. Иными словами, позиция его – в полном соответствии с тогда только-только намеченной, а впоследствии и полностью проявленной дугинской – была откровенно жесткой, националистической, государственнической, антизападной, антилиберальной.