Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 3)

Все, чем я владею – если это вообще имеет какую-либо ценность, – принадлежит партии. Если она перестанет существовать, – государству; если же будет уничтожено и государство, то какие-либо распоряжения с моей стороны будут уже не нужны.

Я всегда собирал мои картины в приобретенных мною в течение этих лет коллекциях не для личных целей, исключительно для расширения галереи в моем родном городе Линце на Дунае. Чтобы это наследие было там – вот мое самое заветное желание. Исполнителем завещания назначаю моего преданнейшего товарища по партии Мартина Бормана Он наделен правом принимать любые решения, имеющую окончательную и официальную силу. Ему разрешается отобрать и передать все то, что имеет ценность как личная память или же необходимо для скромной буржуазной жизни, моим сестре и брату, равно как и главным образом матери моей жены и моим преданным, хорошо ему известным сотрудникам и сотрудницам, в первую очередь моим старым секретарям, секретаршам, фрау Винтер и т. д., которые на протяжении многих лет поддерживали меня своим трудом.

Я сам и моя супруга, чтобы избежать позора смещения или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы нас немедленно сожгли вместе на том месте, где проходила наибольшая часть моего труда в течение двенадцатилетнего служения моему народу».

Оба документа были подписаны 29 апреля, в четыре часа утра. С них сделали три копии и пытались в течение дня разными путями вынести из бункера. Одним из курьеров был полковник фон Белов, адъютант Гитлера от люфтваффе, взявший еще и письмо для фельдмаршала Кейтеля, это было последнее письменное послание Гитлера, и кончалось оно весьма примечательными фразами:

«Народ и вермахт отдали в этой долгой и суровой борьбе все до последнего. Это было гигантской жертвой. Но многие злоупотребляли моим доверием. Измена и предательство подрывали силу сопротивления в течение всей войны. Поэтому мне не суждено привести мой народ к победе. Генеральный штаб сухопутных войск был несравним с генеральным штабом времен первой мировой войны. Его усилия далеко отстают от усилий действующей армии…

Усилия и жертвы немецкого народа в этой войне были так велики, что я не могу поверить, что они могли быть напрасными. И впредь должно быть целью завоевание немецкому народу пространства на Востоке» [714].

Не раз в течение последних недель Гитлер высказывал опасение, как бы ему не пришлось стать «экспонатом в московском зоопарке» или же главным действующим лицом в «поставленной евреями пьесе» [715]. Эти опасения еще более усилились, когда днем 29 апреля пришло известие о конце Муссолини. За два дня до того дуче был схвачен партизанами в деревушке близ озера Комо и без долгих разбирательств расстрелян вместе со своей любовницей Кларой Петаччи, их трупы привезли в Милан и повесили вверх ногами у бензоколонки на Пьяццале Лорето, где кричащая толпа осыпала их ударами, оплевывала и забрасывала камнями.

Под впечатлением от этого известия Гитлер начал готовиться к собственному концу. Со многих лиц в своем окружении, в том числе со своего слуги Хайнца Линге, своего шофера Эриха Кемпки и командира личного самолета Ханса Баура, он взял обещание позаботиться о том, чтобы его останки не попали в руки врагу. Предпринимавшиеся им приготовления производили эффект последней демонстрации присущего ему на протяжении всей его жизни стремления к самозасекречиванию, и едва ли мыслим больший контраст, нежели между подготавливаемой сейчас Гитлером смертью чуть ли не исподтишка и концом Муссолини, который призвал еще оставшихся у него сторонников занять вместе с ним позиции в Вальтелине и «умереть там с солнцем на лице» [716].

Гитлер опасался также, что приготовленный яд не принесет быстрой и гарантированной смерти. Поэтому он приказал проверить действие снадобья на своей овчарке. Около полуночи Блонди заманили в туалет бункера, фельдфебель Торнов, собаковод Гитлера, раскрыл ей пасть, а профессор Хаазе, входивший во врачебный персонал, сунул туда ампулу с ядом и щипцами раздавил ее. Минуту спустя зашел Гитлер и безучастно оглядел труп собаки. После этого он попросил обитателей двух соседних бункеров собраться для прощания в зале совещаний. С отсутствующим видом он обошел всю шеренгу, молча протягивая каждому руку; кто-то что-то говорил ему, но он не отвечал или же беззвучно шевелил губами. Утром, в три часа с небольшим, он велел отправить телеграмму Деницу, содержавшую сетования на недостаточную активность войск и в очередной раз требовавшую – что имело вид какого-то запоздалого жеста – действовать «самым скорым и беспощадным образом против всех изменников».

Однако это было, по всей вероятности, лишь новой попыткой еще раз оттянуть приближение конца, прожить еще несколько часов в ожидании, когда поступит ответ, построить еще одну, самую последнюю фикцию: из всех «тяжелейших решений» его жизни предстоящее – хоть он не раз называл это пустяковым делом – было, надо думать, самым тяжелым. Как обычно, в конце дня он провел совещание. Безучастно было им принято к сведению, что советские войска уже заняли территорию Тиргартена, Потсдамерплац, а также метро у Фоссштрассе в непосредственной близости от рейхсканцелярии. Затем он приказал достать двести литров бензина. В два часа ночи он поел в обществе своих секретарш и кухарки; это был как раз тот момент, когда два советских сержанта под немецким заградительным огнем водрузили красное знамя на куполе находящегося поблизости рейхстага. Когда с обедом было покончено, Гитлер велел созвать своих ближайших сотрудников, в том числе Геббельса, Бормана, генералов Бургдорфа и Кребса, а также своих секретарш, фрау Кристиан и фрау Юнге, и нескольких ординарцев. Вместе с женой он пожал каждому руку, а затем, молча и ссутулившись, исчез за дверью своей комнаты. И вот, как будто бы эта жизнь, которая столь во многом определялась постановочными замыслами и строилась в расчете на яркие эффекты, и не могла не завершиться безвкусным финалом, как раз в этот момент, если верить свидетельствам очевидцев, в столовой рейхсканцелярии начались танцы, которые, наверное, должны были таким насильственным путем снять нервное напряжение последних недель. И даже неоднократные настойчивые напоминания, что фюрер готовится к смерти, были не в силах остановить их [717]. Было 30 апреля 1945 года, около половины четвертого.

А что случилось затем, однозначно выяснить уже невозможно. По показаниям большинства из оставшихся в живых обитателей бункера, раздался один-единственный выстрел. Сразу же после этого начальник команды охранников СС Раттенхубер зашел в комнату. Гитлер сидел, скорчившись и с залитым кровью лицом, на диване, с ним рядом – его жена, на ее коленях лежал револьвер, которым она не воспользовалась; она приняла яд. Советские авторы, напротив, как правило, утверждают, что Гитлер покончил с собой, приняв яд. Однако их противоречивые доказательства, с одной стороны, полностью отрицающие наличие каких-либо следов пули в обнаруженных остатках черепа, а с другой – попытки выяснить, кто же из окружения Гитлера получил задание «пристрелить из милости», ради гарантии, что он будет мертв, заставляет предположить, что вся теория такого самоубийства продиктована политическими мотивами. Она производит впечатление последнего отголоска тех неоднократно предпринимавшихся еще при жизни Гитлера попыток принизить его путем презрительного к нему отношения: как будто уже недостойна сама мысль, что у морально испорченного человека могут быть какие-то способности и сила. Как когда-то полученный им «железный крест», его дарование политика, тактика, а затем государственного деятеля, теперь задним числом подвергается сомнению и мужество, которое требуется для конечно же более тяжелой смерти от пули [718].