Олег Трушин - Фёдор Абрамов

Можно предположить, что между Александрой Мамыловой (?) и Фёдором Абрамовым в юности всё же были взаимные чувства, но по какой-то причине их пути разминулись.

А вот увлечённость Ниной Гурьевой была у Абрамова куда серьёзнее, иначе время не сохранило бы двух Нининых писем. Нам неизвестно, насколько активной была их переписка, но то, что он ей отвечал, – это точно, об этом Гурьева сама пишет. И эти пожелтевшие от времени, затёртые письма Нины, одно из них вовсе карандашное, исписаны ещё неуверенным девчачьим почерком, не всегда придерживаясь разлинованных строк.

«Здравствуй, Фёдор!

Я не знала, что ты уедешь раньше 20, ты мне не сказал. Сердиться же на тебя я, пожалуй, не сержусь. Ну да это не важно. Но всё-таки ты извини меня, если это моя вина, что мы не смогли встретиться в последний день. Прошу. Живу ничего. День на горке катаемся, а вечер в клубе. Там собирается много народа – танцуют до восхода солнца, часов до 1–2, а то и позже. После танцев ходят гуляют, а мы идём с девчатами спать. Кто с кем ходит, я не знаю.

Сейчас жду Марусю, она должна скоро приехать, её отпустят 1 июня, а Тамара ещё долго не приедет.

Нового ничего нет.

Когда ты уехал, мне очень было скучно, и ещё скучнее, когда уехала Валя в лагерь.

Теперь же не так скучно, всё с девушками, даже сплю, ко мне всегда приходят ночевать человека три-четыре.

Мамылова Ш. получила от Земцовского письмо. Она мне всё говорила. Больше ничего не знаю.

Сейчас мама и папа ушли в Покшеньгу, мы одни, шалим.

Пиши. Пока всё. По-прежнему люблю.

Н. Гурьева. 28.VI.37 г.

Извини за почерк и извини за то, что долго не давала ответа.

Получила твоё письмо 24.VI.37 г.».

И вот второе письмо. Когда оно написано, непонятно – дата отсутствует. Явно, что между пишущим и адресатом была размолвка. Возможно, это уже одно из более поздних писем Нины, а может быть, и просто записка, переданная кем-то адресату:

«Федя!

Ты видишь недовольство и какую-то грусть во мне.

Я всем довольна – и тобой, и нашей дружбой.

Но зачем я грущу? Может, не довольна дружбой с тобой? Нет, я бы никогда не порвала её. Может быть, я жалею, что отдала тебе свою любовь? Нет, нет, я люблю тебя, очень люблю, и больше мне ничего не надо.

Зачем я так робко люблю?

Может быть, я ревную?

Нет, ревновать – значит унижать и тебя, и себя.

Я люблю тебя первого и последнего, но не побоюсь и сказать, что я тебя не люблю, если это будет надо.

Лыжи будут.

Нина Г.

Извини за неопрятность письма».

Всю свою жизнь Нина Гурьева хранила школьное фото, подаренное ей Федей Абрамовым, на которой они были сфотографированы вместе. На оборотной стороне её даритель красивым, ещё не испорченным писательским трудом почерком написал:

«Вспомни нашу бурную юношескую память

и любовь в Карпогорах.

15. IX.37 г. Фёдор Абрамов ».

И она помнила.

Филологический факультет Ленинградского университета, по всей видимости, был мечтой Фёдора Абрамова. Сразу же после окончания школы он подал документы в уже начавшую работать приёмную комиссию с заявлением зачислить на филологический факультет на отделение русского языка и литературы. Все необходимые документы Фёдор отправил почтой и спустя положенное время получил ответное письмо о зачислении в университет.

А в конце августа 1938 года Федя Абрамов и ещё двое выпускников Карпогорской школы – Валентина Завернина и Михаил Земцовский – на лодке по родной Пинеге отправились на учёбу. Их общий путь лежал до Архангельска, а Фёдору предстояло ехать дальше – в Ленинград (так вспоминала Валентина Завернина).

Здание филфака находилось на Университетской набережной Невы, в старинном здании Дворца императора Петра II, выстроенного при Марте Скавронской, больше известной под именем императрицы Екатерины I. Невысокое, словно «растёкшееся» по набережной, с небольшими оконцами петровской поры, оно мало походило на шумное учебное заведение. Причём, и это будет уместно отметить, 1938 год был всего лишь вторым годом существования филологического факультета, который был образован годом раньше путем слияния существовавших на тот момент литературного и лингвистического факультетов.

Фёдор Абрамов ровным счётом почти ничего не написал о своей студенческой поре, а то, что есть, – малые штрихи, из которых вряд ли можно составить портрет Абрамова-студента. Не написал, наверное, потому, что университет и война слились в его восприятии в единое целое. Не желал ещё раз пропускать сквозь душу и сердце имена друзей, чьи жизни оборвала война.

В своём выступлении на встрече выпускников филфака в 1978 году Фёдор Александрович с грустью отметит: «…Как много незаурядных работников науки и культуры дал наш курс. Но ведь лучшие из нас – и мы это хорошо знаем – остались там, на полях сражений. Леонид Сокольский, Анатолий Новожилов, Семён Рогинский, Александр Матвеев, Иван Маркин, Николай Лямкин, Андрей Штейнер, Олег Долгополов…» Удивительно, но он всю свою жизнь помнил их поимённо – тех, с кем пришёл постигать азы филологии и с кем шагнул в пекло войны, навстречу смерти.

На филфаке Фёдор Абрамов был зачислен в восьмую группу отделения русского языка и литературы – «русскую группу», как её называли студенты и преподаватели.

Выросшему в глубоко патриархальной семье, где труд с утра до ночи всегда был на первом месте, Абрамову городская среда, в которой ему предстояло жить и учиться, должна была казаться чуждой. По своей сути, всё так и было, да и он сам этого впоследствии не скрывал. В ранних черновиках к рассказу «Белая лошадь» он отметил: «…Я чувствовал себя неполноценным, второсортным. <���…> …я, ещё недавно первый ученик, тут был сереньким неинтересным воробышком… Один крестьянин на весь курс…»

Сокурсник и однополчанин Фёдора Абрамова, Моисей Каган, в будущем известный учёный-искусствовед, в своих воспоминаниях характеризует Абрамова как паренька «…с характерным для Русского Севера говорком, походкой вразвалку, отсутствием того уровня культуры, который отличал окружавших его ребят – ленинградских аборигенов, выросших в интеллигентных семьях, говоривших на иностранных языках, знавших собрания Эрмитажа и Русского музея, завсегдатаев театров и филармонических концертов. Фёдор явно комплексовал в этой среде и старался скрыть это, нарочито усиливая свои социальные приметы… Однако нехитрые эти приметы не только легко разгадывались молодыми людьми, читавшими Достоевского и Горького, но и производили не запланированный автором эффект – по той простой причине, что в абрамовском комиковании, в рассказываемых им сказочках, прибаутках, частушках, в самом звучании его речи и её интонационном строе ярко выделялся талант – талант актёра, рассказчика, фольклорного сказителя, а за всем этим угадывался человеческий талант – нравственная сила, душевная чистота, потребность дружбы и любви, искренняя эмоциональность, острый, пронзительный ум и скрепляющий всё это воедино юмор – сочный, красочный, истинно крестьянский» 29.