Владимир Бурнашев - Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Это были уже, однако, последние удачи. На позициях прославленного мемуариста Бурнашев удержался не больше двух-трех лет, а затем последовал срыв еще более тягостный и обидный, чем все предыдущие его провалы как фельетониста «Северной пчелы», как передового детского писателя, как популяризатора естественно-исторической и сельскохозяйственной литературы для крестьянских масс, как ученого редактора «Трудов Вольного экономического общества». Дискредитация Бурнашева как мемуариста, в отличие от всех предыдущих выступлений против него в печати, проведена была как определенная политическая кампания не слева, а справа. Развернутые Петербургским старожилом картины быта дворянско-бюрократических верхов николаевской поры, его зарисовки дельцов министерских канцелярий, официозных редакций и литературно-аристократических салонов 30–40-х гг. восприняты были почти как памфлет во всех тех столичных кругах, которые кровно, служебно или литературно связаны были с этим самым еще вовсе до конца не изжившим себя миром. Воспоминания Бурнашева слишком грубо нарушали все привычные формы дворянской мемуарной литературы, слишком резко рвали и с традициями помещичьих «семейных хроник», и с некрологически-выхолощенной апологетикой «милых призраков» придворно-бюрократической старины, и с салонно-барским эстетизмом рафинированных «старых записных книжек», и с безумно благонамеренной фактографией «мелочей из запасов памяти» того или иного окололитературного обывателя.

Выход Бурнашева за пределы этого круга повествовательных форм обусловлен был прежде и больше всего особенностями его положения. Маленький петербургский чиновник и литературный чернорабочий описывал, конечно, социально чуждую ему обстановку, характеризовал среду, в которой сам он был несколько инородным телом.

Дворянин только по отцу, а по матери внук немца-каретника, выросший не в барской усадьбе и в стенах привилегированного учебного заведения, а в условиях самой жестокой борьбы за существование, – Бурнашев с 16 лет должен был уже сам, без всяких материальных средств, без образовательного ценза и почти без связей пробивать себе дорогу и в жизнь, и в литературу. Поэтому, конечно, в воспоминаниях Бурнашева и не оказалось материала для элегической апологетики старого Петербурга. Разночинец, так и не завоевавший себе прочного места в аппарате помещичье-дворянской монархии, профессиональный газетчик, едва терпимый в салонах литературной аристократии, он не мог участвовать в тех попытках фальшивой идеализации общественно-литературных отношений николаевской поры, которые характерны для официозной мемуаристики и казенной историографии XIX столетия. Чем больше развертывались воспоминания Бурнашева, тем резче сказывались в них памфлетно-разоблачительные установки мемуариста при характеристике большого света и высшей администрации 30–40-х гг., глумливо-ироническое отношение его к обломкам литературной старины, ко всей фаланге чиновных писателей-дилетантов, к реакционным последышам классицизма и к эпигонам альманашной поэзии пушкинской поры.

Руководящие органы консервативно-дворянской клики, открывшие свои страницы для «ретроспективных фельетонов» питомца П. П. Свиньина, А. Ф. Воейкова и Н. И. Греча, чиновника канцелярий Д. Г. Бибикова и Л. А. Перовского, оказались обманутыми в своих расчетах, ибо то, что печатал Бурнашев в течение двух лет в «Русском вестнике» и «Русском мире», являлось не обычной продукцией мемуариста, умиленного прошлым, а иронически-глумливым его разоблачением [67] Эти обличительные тенденции мемуариста особенно резко выявились в характеристике Д. Г. Бибикова, Д. И. Хвостова и его литературного салона, писателей шишковского лагеря, в данных об окружении Пушкина и т. д. и т. п. Ср. также замечания об отношении сановных писателей к А. И. Подолинскому: «Из всего того, что я тут слышал, заметно было, что поэзия поэзией, а малороссийские имения в 2000 душ этого юного поклонника муз имели в глазах всех этих сладких восторженников к его личности не последнее значение». .

С весны 1872 г. начинается кампания против Бурнашева в охранительно-дворянской печати, направляемая так, чтобы не только обеспечить изгнание мемуариста из изданий П. И. Бартенева, М. Н. Каткова и В. В. Комарова, но и сделать невозможным переход его в прессу буржуазно-либерального лагеря, в которой он мог бы, конечно, развернуться гораздо больше, чем на страницах «Русского архива» или «Русского вестника». Поэтому идеологическая подоплека выступлений против Бурнашева тщательно затушевывается, подменяясь безапелляционно-грубой дискредитацией фактической основы его воспоминаний. Неизбежные во всех мемуарах мелкие неточности, описки и даже опечатки, случайные ошибки в датах и именах квалифицировались поэтому как явные якобы доказательства невежества и хлестаковства, а конденсированные характеристики разновременных эпизодов, сдвигаемых даже очень осторожными мемуаристами по методам исторических беллетристов (см., например, «Литературный вечер у П. А. Плетнева» в воспоминаниях И. С. Тургенева или «среды» Н. В. Кукольника в передаче И. И. Панаева), дали материал, несмотря на определенные оговорки самого Бурнашева [68] Так, например, характеризуя материал своих очерков «Мое знакомство с Воейковым и его пятничные литературные собрания», Бурнашев предупреждал читателей «Русского вестника», что реконструкцию вечеров у Воейкова он дает, «не соблюдая строгого исторического и синхронистического порядка и представляя собрание разновременных фактов, зараз группированных в одном целом» (Русский вестник. 1871. Кн. 11. С. 143). , для обвинения его в подлогах и передержках. Несмотря на резкую тенденциозность и бездоказательность большинства выдвинутых против него обвинений, судьба Бурнашева как мемуариста была уже к концу года решена, особенно после того, как выступления против него представителей петербургского большого света перешли в газеты и оказались санкционированными таким авторитетным блюстителем литературной аристократии, как престарелый князь П. А. Вяземский, и таким знатоком и исследователем преданий дворянской литературы, как М. И. Лонгинов. Именно их инспирации приписывает Бурнашев в одном из неизданных набросков своих воспоминаний [69] «В конце 1872 года, – писал Бурнашев, близоруко сужая круг своих аристократических гонителей, – вдова Бибикова (жившая, впрочем, с ним очень дурно), друг Бибикова, князь П. А. Вяземский и родственник Бибикова, по своей матери, М. Н. Лонгинов, с одной стороны за Бибикова, с другой – за своего шарлатана родителя – все набросились на меня, употребив для этого грязный способ подкупа таких продажных перьев, как перья Нила Адмирари, Касьяна Яманова (псевдонимы соответственно Л. К. Панютина и Н. А. Лейкина. – А. Р. ), [Ю. О.] Шрейера и всей этой сволочи фельетонно-лаятельного типа. Этим корифеям нижних этажей журналистики помог еще князь В. П. Мещерский, выписывавший всякую штуку в угоду Лонгинову и Вяземскому» («Жизнь пережить – не поле перейти». Рукопись в бумагах Н. С. Лескова в Пушкинском Доме). См. выступления против Бурнашева в прессе: Голос. 1872. № 66, 171, 198; Русский мир. 1872. № 103, 184, 217, 218, 282, 319, 338; Русский архив. 1872. № 4. Стлб. 857–861; Санкт-Петербургские ведомости. 1872. № 275; Биржевые ведомости. 1872. № 224. Под впечатлением полемики вокруг воспоминаний Бурнашева И. А. Гончаров писал Некрасову весною 1872 г. о проекте предисловия к «Русским женщинам»: «Полагаю, что ссылаться в предисловии или в примечаниях можно только или на печатные источники, или же на самых близких лиц. Все прочие в этом деле никакого авторитета иметь не могут, и потому если известие окажется неверным, то могут сказать, что вы их выдумали нарочно. Вон как Бурнашев, говорят, выдумал много пустяков» (Красная новь. 1926. № 1. С. 189). и тот хлесткий фельетон ультрареакционного «Гражданина», в котором все писания Петербургского старожила расценивались как одна из форм «современной хлестаковщины», особенно опасной в обществе, «не помнящем родства», не дорожащем «преданиями» и желающем «считать себя живущим только с сегодняшнего дня». Подытоживая ошибки и промахи Бурнашева, орган князя В. П. Мещерского счел своевременным воззвать к той именно мере воздействия на мемуариста, которая гарантировала бы невозможность его появления не только в охранительной, но и в оппозиционной прессе.