Фрэнк Хайлер - Да будет свет. Четверть века в экстренной медицине

– Приятно познакомиться, – сказал я. – Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, дайте мне знать.

– Спасибо, – тихо сказал он. – Если вас не затруднит, я попрошу пару кубиков льда.

– Расскажи мне, что узнаешь, – сказал коллега, выходя из палаты.

Через несколько минут я принес пациенту чашку льда. И вот началась светская беседа: «Как вы себя чувствуете? Когда все это началось? Хотели бы вы, чтобы вас реанимировали, если что-то пойдет не так? В какой группе вы играли?»

– Я бы не хотел об этом говорить, если можно. Это было очень давно, – он отвел взгляд.

– В восьмидесятых?

Неохотно кивнул. Момент упущен.

– За это я и расплачиваюсь, – сказал пациент.

– На каком инструменте вы играли? – я знал, что должен перевести тему.

– Гитара, – ответил мужчина, – в основном ритм, иногда соло.

У него был слабый акцент. Британец или австралиец. Сосуд на шее пульсировал. Когда мужчина повернул голову, я заметил, как на свету вспыхнула крошечная бриллиантовая сережка.

Пациент говорил, а я представлял его молодым, на сцене, перед толпой, поднявшей зажигалки в темноте клуба. Я внимательно посмотрел на него, чтобы окончательно убедиться, что лицо мне не знакомо.

Резиденты по большей части в 1980-х были еще детьми, но я все равно спросил их на всякий случай.

– Видели того парня? Не знаете, в какой группе он играл?

Один за другим, они будто ненароком заглянули в палату.

– Как насчет Journey ?

– Да нет же. Определенно не Journey . Плюс они были американцами.

Мы обсудили это и с коллегой.

– Определенно не кантри, – сказал он. – Но и не хэви-метал. Поп-рок, я сказал бы. Вы поискали его в интернете?

– Ничего не нашли по имени, – ответил я. – Но он мог играть под псевдонимом. Он не хочет об этом говорить.

Коллега провел в палате 6 намного больше времени, чем у других. Я мог видеть, как он отвечает на вопросы, пожимает руку пациенту, улыбается, что-то показывает жестами резиденту.

– Узнал? – спросил я коллегу по возвращению.

– Мне он тоже не говорит, – ответил тот. – Возможно, медсестры что-нибудь да выведают. Я дам знать, чуть что. Впрочем, он выглядит знакомым, тебе не кажется?

Я навещал этого больного несколько раз за смену. Его значимость выросла в разы. Я посмотрел его анализы и тщательно ввел их в компьютер. Я снова позвонил медсестре и спросил, когда будет готова его кровать. Все это время мужчина лежал неподвижно, под капельницей с физиологическим раствором и антибиотиками, без жалоб. Его сине-желтые глаза смотрели в потолок.

Через несколько часов к этой загадочной звезде пришла пожилая женщина. Когда я вошел в палату, она стояла рядом с кроватью и держала пациента за руку. Я с некоторым удивлением спросил, кто она такая.

– Я его мать, – ответила женщина.

Я не ожидал такого поворота, не думал, что к рок-звездам приходят мамы. Конечно, у них бывают дети, обычно их много. Но мамы? Уж точно не такие: пожилая женщина мигала сквозь толстые очки и сжимала сумочку. Она была крошечной, метра полтора ростом, тоже худой. Когда женщина посмотрела на меня, я обнаружил в ней сходство с сыном.

– О, – произнес я, – ну, что ж, мы можем поговорить наедине?

Она похлопала сына по руке и последовала за мной по коридору.

Я задавал стандартные вопросы: сколько алкоголя употребляет ее сын, живет ли он один, есть ли что-то, что он мне не говорил. Наконец, я спросил ее, в какой группе он играл.

Женщина вздохнула.

– Сын играл в парочке групп очень давно, – протянула она. – Но он никогда не был рок-звездой. Ему просто нравится так говорить. Он считает, что люди тогда относятся к нему немного лучше.

– Вы имеете в виду, что он врет?

– Ну… – она опустила глаза, – он преувеличивает.

– Значит, он не британец?

Она покачала головой.

– Мой мальчик – хороший сын, – женщина будто начала оправдываться. – Он всегда был добр ко мне.

– Извините, – ответил я, приходя в себя. Но было слишком поздно: я чувствовал себя и обманутым, и глупым одновременно.

Конечно, это была мечта жизни пациента, но эта мысль пришла ко мне позже.

– Он не рок-звезда, – сказал я, наконец, резиденту. – Он просто говорит так, потому что люди начинают относиться к нему лучше.

– Ну, – она оторвалась от компьютера, – это ведь работает?

Он хорошо знал людей. Мы принесли ему лед, внимательно выслушали все его вопросы и ответили на каждый из них по очереди. Он был таким же, как и все остальные, ничем не отличался от пациентов, которые лежали вокруг, или ждали в холле, или лежали на носилках.

Затем настал мой черед сдавать смену.

– Терминальная стадия заболевания печени, – сказал я, когда мы подошли к палате 6. – Не подлежит трансплантации. Лихорадка.

– Антибиотики? – спросила коллега, делая заметки.

– Да, – ответил я, – он их уже получает.

Ее лицо как будто подернуто дымкой, я не могу его вспомнить. Оно – единственное, что сопротивляется моей памяти, и я не знаю почему. Возможно, это просто нежелание возвращаться в прошлое.

Я помню ее характер гораздо лучше, чем ее лицо.

Школа находилась в Японии, там работали мои родители и учился я. Она жила в общежитии. Ее отец, американский журналист, работал в Пекине. Там не было подготовительных школ, поэтому ее отправили прямо к нам.

Она пила колу каждое утро перед началом занятий. Я приезжал со своими родителями и братом на безупречно чистом такси, даже водитель был в белых перчатках. У входа в общежитие я неизменно встречал ее.

Школа была расположена высоко на склоне холма с видом на город. Мы с семьей проходили мимо футбольного поля, общежития, и поднимались по лестнице в наши классы. Когда мы проходили мимо, она закатывала глаза, потягивая колу. Нелегко ходить в школу, каждый день демонстрируя нерушимую целостность своей семьи, также как нелегко ходить в школу без семьи вообще.

В Японии погода напоминает английскую. Города – серые жилые массивы, опутанные сетью телефонных кабелей, с редкими вкраплениями зелени. Было постоянно холодно: в школе, дома, в нашем неотапливаемом здании у железнодорожного вокзала, с его маленьким двориком и этажами. Принимать душ зимой было мучением из-за обледеневшей ванной и еле сочащейся из-под крана воды, поэтому я зачастую пренебрегал водными процедурами, оставляя свои волосы и одежду немного примятыми. В общежитии же были хорошие, теплые души, и она всегда была чистой, слегка розоватой, темноволосой, кареглазой и крайне эффектной, когда ожидала нашего прибытия на ступенях.

Мы оба окончили курс английского языка с отличием. Наша преподавательница была, как мне тогда казалось, древней и дряхлой. Она заставляла нас читать «Гамлета» и разыгрывать сценки из него. Мы читали вступление к «Тому Джонсу» – часть, которую любой другой учитель пропустил бы. Она задавала вопросы о том, почему гроб Квикега спас рассказчика в «Моби-Дике»; что сказал бы Бартлби Скривенер о современной японской трудовой этике и о бесконечном потоке одинаковых костюмов, которые заполняли поезда каждое утро; почему «Ожидание Годо» можно считать антинаучным. Она брала нас на экскурсии в Киото, что не имело ничего общего с английской литературой, и заставляла нас есть традиционную японскую еду, скрестив ноги на полу в крошечных ресторанах старого города.