А. Никифоров - Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Nikiforov A. S.То serve the theater honestly. Memoirs of an artist of the Mariinsky Theater / A. S. Nikiforov. – 2nd edition, stereotyped. – Saint Petersburg: Lan: The Planet of Music, 2022. – 88 pages. – Text: direct.

The readers are invited to read a book of theatrical memoirs by A. Nikiforov. Today Anatoly Sergeevich Nikiforov is known as the director of the St. Petersburg State Children’s Ballet Theater. He devoted more than seven decades to the art of dance and theater, first, in the 1940s 1950s, as a student of the famous A.Y. Vaganova Academy, then, in the 1950s-1980s, as a ballet dancer at the Kirov (Mariinsky) Theater, and, finally, as a teacher and leader of children’s and adult ballet companies. The book contains facts from the author’s biography, a description of theater life events, of which he happened to be a witness and participant, as well as impressions of his meetings with famous personalities of the ballet theater world, the story of creating the Children’s Ballet Theater. The book is intended for a wide audience.

Литературный редактор и составитель – Анастасия Смирнова

«Изображение: Freepik». Эта обложка была разработана с использованием ресурсов из freepik.com

© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», 2022

© А. С. Никифоров, 2022

© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», художественное оформление, 2022

Моя семья – мама, папа, дедушка, бабушка – коренные ленинградцы-петербуржцы. Прадеда, правда, уже не помню. Мне о нем не рассказывали. Были темы, которые не освещали, на которые лучше было не говорить.

Меня и мою сестру, которая была немного старше, крестили 22 июня 1941 года, в день начала Великой Отечественной войны. Мне было в тот момент 3,5 года. Священник немного опаздывал. Мы не знали, в чем дело. Потом уже бабушка сказала, что как раз в это время Молотов выступал по радио, он сообщил всем о начале войны. Жители города стояли на улицах у огромных репродукторов и слушали его речь. Я великолепно помню тот день – стол, что стояло на столе – и само крещение. Помню, как священник пришел и провел все обряды.

В общем-то, люди предвидели, что что-то должно случиться. Но и в тех условиях считали, что детей надо крестить. Мои мама и бабушка были крещеные, но об этом никогда не говорили при мне и не крестились. Икону не помню, хотя, может быть, она и была. Возможно, то, что нас покрестили, нас и спасло, потому что мы попадали в такие ситуации, в которых легко можно было погибнуть.

Началась война. В городе пошел страшный голод. Многие умерли. Нас осталось двое детей со старшими родственниками. Мы жили все вместе – мама, папа, я, сестра, дядя, тетя – в ужасной 13-метровой комнате на пятом этаже, с окном на лестницу. У бабушки и дедушки была отдельная комната, тоже очень маленькая. Папа с мамой курили, а мы рядом спали, и все было нормально. Интересно, что никто из нас потом не курил, наверное, насытились в детстве. Помню, как ходили в бомбоубежище. Звучало оповещение, крутили специальную сирену – звук у нее был очень неприятный – если обстрел или летят самолеты. У нас были маленькие заплечные мешочки, которые сшила нам бабушка, мы их брали с собой. Там было по три сухаря. При таком голоде никто из нас не просил есть. Бабушка, конечно, понимала, что мы голодные, отвлекала нас, как могла, говорила: «Идите, погуляйте…».

Период до зимы я не очень помню, а вот зимние месяцы запомнились. В городе было много трупов, которые лежали на саночках, завернутые в простыни, уже замерзшие. Некоторые – просто на снегу, без гробов. В городе много было саночек, на них и воду возили, и людей. В одну из бомбежек разбомбили один дом по нашей улице Петра Алексеева. Из воспоминаний встает только, что голодали, как ходили за водой и в бомбоубежище. Старшая сестра, бывало, просила у мамы: «Дай кусочек сухарика». Мама говорила: «Нет, это на случай, если дом будут бомбить». Людей ведь вытаскивали не сразу, кто-то оставался жив под завалами, их находили и спасали. В том доме, кстати, тоже кого-то спасли. Но нужно сначала было все разгрести. Правда, народ в этом плане был активен, люди помогали друг другу, выручали. Еще приезжали пожарные. По моим воспоминаниям, разбомбили и еще один дом, тот был ближе к каналу Грибоедова.

В самый тяжелый период вышел приказ Маленкова вывезти из города всех детей. Он пришел фактически только в 1942 году. А 41-й и 42-й, когда были страшный город и мор – этот период мы провели в Ленинграде. Уехали, когда произошла прибавка хлеба – стало не 125, а 250 грамм в день. И нас эвакуировали.

Когда мы еще были в Ленинграде, за нами приехал на грузовике – так называемой «полуторке» – отец, который с 1939 года служил в армии. В тот день был невероятный мороз, 42 градуса. Часть машины, где кабина, обогревалась, там была труба, она выходила на улицу. А мы ехали кучкой в неотапливаемом кузове, одев на себя все теплое, что было. Помню один момент уже на Ладоге. Озеро постоянно бомбили, образовывались воронки, которые замерзали не сразу, покрывались тонким слоем льда. И нас, пока мы ехали, бомбили тоже, хоть дело и было ночью. Мы вдруг резко затормозили, а наши соседи по подъезду в другой машине попали в воронку и ушли под лед. Водитель не заметил опасность, пролетел… Там много грузовиков лежит на дне.

У нас было два больших тюка – с бельем, вещами. Одни тюк упал с машины. Мамин брат – ему было на тот момент четырнадцать или пятнадцать лет – выскочил и подобрал. Мы постучали, машина затормозила, сразу ведь не остановишься, он запрыгнул обратно, все обошлось. Дальше события помню смутно. Приехали на какой-то вокзал, сели на поезд, в грузовой вагон, и поехали в небольшой город Чкалов на Урале. Мы думали, что там-то мы поедим, они ведь в тылу не так пострадали. Но мы попали в семью патологически жадных людей. Всех приезжих расселяло сельское начальство, и нам достались такие хозяева. Может быть, там мы еще больше голодали, чем в Ленинграде. Помню, хозяйка пекла блинчики на маленькой сковородке – муку ведь тогда сложно было достать. Никому из нас она ни кусочка не дала. Запах этих блинчиков потом меня преследовал.

И мама, и дедушка старались что-то обменять на хлеб, на крупу. Каждый день мы ели баланду, непонятно из чего, или жмых. В баланде плавал обычно кусочек жира, один на большую кастрюлю. Мы ели из такой кастрюли всей семьей – бабушка с дедушкой, мамина сестра и мамин брат, наша семья. Фактически, это была горячая вода и маленькие кусочки жира. Голодные мы были все время. После войны уже мама рассказывала о нас: «Мои – молодцы, никогда ничего у меня не просили». И мы все выжили.

В Чкалове мама устроилась работать в совхоз. Там тоже ничего не давали, выносить было нельзя, проверяли. Мама была худенькая. Могла положить пару свекол под платье на грудь, или какие-нибудь две морковки под одежду засунуть. Это даже воровством нельзя назвать. Так делали все, иначе мор был бы и там. Хотя на входе всех внимательно осматривали, сумки проносить не разрешалось. Помню, что в Чкалове был аэродром. Молодежь крутила музыку на патефоне, устраивались танцы. Мы с сестрой ходили посмотреть и послушать.