Павел Николаев - Есенин, его жёны и одалиски

Большую часть этого года (март – октябрь) властвовало Временное правительство, которое полностью дискредитировало себя. Не внушали доверие и большевики, нахрапом перехватившие власть 7 ноября 1917 года. Максим Горький, снискавший звание буревестника революции, писал в своей газете «Новая жизнь»: «С сегодняшнего дня [18] 6 (19) февраля 1918 года – апогей переговоров с Германией, приведших к Брестскому миру. даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления ещё на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».

Трудно было сказать что-то положительное о государстве, которое погружалось в хаос распада и дикости. И.А. Бунин на третий день после переезда советского правительства в Москву писал:

«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то “Музыкальная табакерка” – сидят спекулянты, шулеры, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёша Тол стой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал “Гаврилиаду”, произнося всё, что заменено многоточиями, полностью.

Читал о стоящих на дне моря трупах, – убитые, утопленные офицеры. А тут “Музыкальная табакерка”».

Вот в этот раздрай и неразбериху в общественной жизни возвратился в Москву С.А. Есенин и без тени смущения заявил:

Весной 1918 года в это мало кто верил. О. Леонидов писал в журнале «Свободный час» (1919; № 8): «Г-жа Есенина, хотя и терпеливая, но вряд ли дождётся того момента, когда её сын прославится». Тогда же журнал «Гудки» утверждал: «Нет, знаменитым поэтом Есенин не стал».

…З. Райх работала в Народном комиссариате продовольствия. В Москву приехала с правительством, Сергей Александрович – несколько позже. В это время он сблизился с рядом представителей новой власти. В автобиографии «О себе» (1925) Есенин писал: «В начале 1918 года я твёрдо почувствовал, что связь со старым миром порвана…»

Супруги жили в какой-то гостинице на Тверской. Зинаида Гейман, дочь видного большевика и подруга Райх, вспоминала:

«У них было неуютно, мрачно, по-богемному. У нас роскошно, номер в две комнаты и ванна, свой телефон, бархатная скатерть на круглом столе, который покрывался белоснежной полотняной тонкой скатертью, когда официант приносил блестящий металлический чайный сервиз. Словом, было уютно, и к нам вечерами часто приходил Есенин с Зинаидой.

Она беременна Татьяной. В чёрном платье с высоким воротом. Он в сереньком костюме с галстуком-бантиком, приносил балалайку, пел и читал стихи. Тогда жилось впроголодь, но мы получали паёк – чёрный хлеб и сахар у нас были вдоволь, и мы их угощали».

При переводе правительства в Москву членов Совнаркома и их семьи поселили на Тверской. В гостинице «Красный флот» (бывшая «Лоскутная»), которая находилась на Манежной площади, жил один из сотрудников Цюрупы П.А. Кузько. Есенин познакомился с ним в Петрограде и продолжал встречаться в Москве. Пётр Авдеевич вспоминал:

«Когда Есенин заходил ко мне в “Лоскутную”, он говорил:

– Пётр Авдеевич, а я написал новое стихотворение. Прочитать?

Я, конечно, выражал желание прослушать новое стихотворение и, усевшись за стол, клал перед собой чистый лист бумаги и карандаш. Обычно записанные мною стихотворения я передавал на машинку у себя в канцелярии Зинаиде Николаевне.

Когда Есенин прочитал у меня в “Лоскутной” “Инонию”, она произвела на меня очень сильное впечатление.

Нужно сказать, что о поэзии мы в то время разговаривали очень мало, а если и говорили, то только о стихотворениях Есенина. Темой наших разговоров в это время были Октябрьская революция, её значение и, конечно, Ленин.

Одной из постоянных тем нашего разговора была продовольственная политика Наркомпрода, и Есенин часто спорил со мною, защищая мешочничество и ругая заградительные отряды. Есенин не всегда понимал жёсткую продовольственную политику большевиков, его очень тревожило положение страны – голод, разруха».

Кузько был не только чиновником, но и литератором, поэтому охотно помогал Сергею Александровичу: в канцелярии Цюрупы были отпечатаны поэмы «Пантократор» и «Сельский часослов». Поэму «Инония» Пётр Авдеевич записал собственноручно. Поэма была напечатана в мае и доставила автору немало хлопот. «За мной утвердилась кличка хулигана», – говорил по этому поводу Есенин. Это ещё мягко сказано. Читайте:

И это писалось в стране, где подавляющая часть населения была верующей, для них эти «перлы» были не хулиганством, а святотатством. А вот для новых властителей – то, что надо. Спасали поэму её заключительные строфы, как бы примирявшие верующих и атеистов:

«Инония» – поэма о иной стране, о стране крестьянского рая. Она вошла в цикл на тему «Россия и революция». А. Марченко, исследовательница творчества Есенина, так оценивала этот цикл: «Ни одно из созданных в те годы поэтических произведений, включая “Двенадцать” Блока, не может соперничать с этой уникальной вещью по части органического сродства с мужицкой стихией, разбуженной эпохой войн и революций».

…Как-то Есенин попал в большую компанию московских писателей. В.Ф. Ходасевич писал позднее об этом следующее:

«Помню такую историю. Весной 1918 года один известный беллетрист, душа широкая, но не мудрая, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: