Вильгельм II - Мемуары. События и люди. 1878–1918

Правда, на скользкой почве этой подлой дипломатии хоть у кого голова закружится. Но Вильгельм воображал, что плавает, как рыба в воде, в этой атмосфере, а на самом деле делал один промах за другим.

Для того чтобы окончательно дорисовать кистью иного, чем сам Вильгельм, художника об отношениях его к самому известному нам двору, разрушенному нами двору Романовых, я приведу несколько эпизодов из болтливых, но осведомленных статей Шелкинга в 3-м номере журнала «Историк и современник», издающегося в Берлине.

Это настоящая комедия. В главе четвертой «Внешняя политика императора Николая II» мы читаем: «Первое свидание монархов (Николая и Вильгельма) состоялось в Бреславле в 96 году и окончилось полной неудачей (прочтите в мемуарах Вильгельма описание этого), – покачивая головой, заявляет Шелкинг. – На параде в Бреславле государь появился в прусском мундире полка своего имени с лентой прусского ордена Черного орла. Вильгельм, согласно обычаю, тоже был в прусском мундире, но не счел нужным возложить на себя ленту Святого Андрея. К тому же, при въезде войск он постоянно пришпоривал свою лошадь, стараясь быть впереди своего гостя. Государь, заметив эту игру, стал ему подражать, и в конце концов оба императора чуть ли не рысью закончили объезд. Врожденная антипатия царя к своему германскому соседу, внушенная ему матерью и женой, после такого приема еще более усилилась».

Или такой эпизод из игры этих двух идиотиков: «После обеда во дворце в честь великого князя Николая Михайловича Вильгельм отозвал в сторону управляющего посольством графа Палена и, возбужденно разговаривая с ним, кончил так: “Ника становится буквально невозможным. Он курит папиросы и целыми днями играет в Дармштадте в теннис. Нельзя же так управлять государством!”». Пален сейчас же передал свою беседу с Вильгельмом министру иностранных дел Муравьеву, который обо всем доложил царю, за что граф Пален впал в немилость. Или, например, во время пребывания царя в Потсдаме. «Наш государь был в самом мрачном настроении духа. Я стоял позади нашего посла и слышал, как он сказал ему: “Какая дерзость отправить императрицу на станцию с какой-то Брокдорфшей!”». Почтенный автор этих ценных воспоминаний делает от себя такое совершенно справедливое замечание: «Все вышеизложенное может показаться на первый взгляд крайне маловажным и не могущим отразиться в отношении государственных интересов. Так оно по справедливости должно было бы быть, но на самом же деле подобные незначительные инциденты оказывали несомненное влияние на ход внешней политики, тем более что стоявшие во главе ее граф Муравьев и Бюлов более озабочены были сохранением своих портфелей, чем государственной пользой».

Скучно следить за всеми изображенными Вильгельмом дипломатическими и иными его выходами и фокусами. Еще более убого, конечно, то, что говорит он о внутренней прусской политике, – вся эта самохарактеристика в качестве холодного огня – «прогрессивного консерватора».

Еще менее думаю я останавливаться на каком-нибудь опровержении того изображения, которое дает Вильгельм возникновению и ходу войны. Меня интересовало только представить читателю несколько характерных штрихов, окончательно дающих нам портрет этого несносно пустого, чванного и мелкого деспота, переоценивающего себя и старающегося даже сейчас щеголять в павлиньих перьях.

Положение Германии, свержение династии, ведь вы хорошо знаете, кто в этом виноват? В войне виновата Антанта, а из своих – Бетман-Гольвег, в поражении виноват принц Макс Баденский, изменнически ведший себя по отношению к Вильгельму (между прочим, все эти утверждения Вильгельма уже опровергаются). И еще виноваты в этом агитаторы и социал-демократы. Почему Вильгельм так не героически сошел с престола, почему он не сопротивлялся, не сделал контрпереворота? – чуть не 20 аргументов приводятся к тому, что этого сделать было нельзя, что это было антипатриотично. Почему он убоялся суда Антанты, не разыграл колоссального мученика? – и тут масса аргументов. В заключение Вильгельм удалился в некое Сан-Суси и оттуда заявляет теперь, что он невыносимо страдает.

Вы видели, может быть, читатели, его недавний портрет. Этот господин преспокойно женился на женщине моложе себя и имеет вид хорошо упитанного рантье, отдыхающего от трудов по приобретении соответствующего количества процентных бумаг.

Есть в дневнике Куропаткина одно замечательно яркое место – он пишет: «я сегодня был принят государыней императрицей Марией Федоровной в Гатчине очень вежливо. Много расспрашивала, но прежней сердечности нет. Расспрашивала про Ливадию, про болгарские и македонские дела, говорила про правительственные циркуляры. Подняла свой кулачок и сказала: “Вот это надобно показать туркам!”».

Эта сцена дает нам, так сказать, символ монархии последнего времени, как она разоблачает себя сейчас в мемуарах венценосцев и их канцлеров. Да, вот такой сморщенный дегенеративный кулачок воображает, что он держит в своих руках судьбу страны. Но хуже всего то, что это не только воображение, это не только самообольщение поставленных судьбой столь высоко глупых и пошлых людей, они действительно имели огромное влияние на события.

Конечно, мы ни на секунду не отступим от нашей марксистской философии истории, мы знаем, что всякая личность, в том числе и личность монарха, закономерна, ей не принадлежит определять, социологически говоря, ход событий, но мы все-таки вряд ли предполагали все то количество глупости, подлости, которое наделали на своих тронах эти господа. И мемуарная литература нынешних лет каленым железом прижигает одну за другой шеи реакционной гидры, чтобы на них вновь не выросло бы какой-нибудь коронованной головы.

Никто не похоронил Николая глубже, чем Витте, заявляющий себя монархистом, а Вильгельм сам чрезвычайно ловко закопал себя сажени на три под землю.

В этом смысл его мемуаров. И вот почему появление их на русском языке так желательно.

Князь Бисмарк как государственный деятель такая крупная величина и его незабываемые заслуги перед Пруссией и Германией являются историческими фактами такого огромного значения, что едва ли в каком-нибудь политическом лагере найдется хоть один человек, который осмелился бы это оспаривать. Уже по одному этому легенда о том, будто я не признавал крупного масштаба личности Бисмарка, является вздорным вымыслом. На самом деле было обратное. Я преклонялся перед ним и обоготворял его. И это не могло быть иначе. Надо принять во внимание, с каким поколением я вырос. Это было поколение поклонников Бисмарка. Он был создатель германского государства, паладин моего деда; мы все считали его величайшим государственным деятелем своего времени и гордились тем, что он немец. Бисмарк был в моем храме идолом, которому я молился. Но монархи ведь тоже люди из плоти и крови; поэтому и они подвержены тем влияниям, которые вытекают из поступков других. Таким образом, легко будет понять по-человечески, что князь Бисмарк, вследствие своей борьбы против меня, тяжелыми ударами сам разбил того идола, о котором я говорил раньше. Мое преклонение перед Бисмарком как великим государственным деятелем от этого, однако, не пострадало. Еще когда я был прусским принцем, я часто думал: надо надеяться, что великий канцлер будет еще долго жить, и я был бы гарантирован от всяких неожиданностей, если бы мог править вместе с ним. Но не могло же мое преклонение перед великим государственным деятелем заставить меня, когда я уже стал императором, взять на себя ответственность за те политические планы и действия князя, которые я считал ошибочными.