Рэйнор Винн - Дикая тишина

Я начала понимать, что медсестрам не разрешается разговаривать с родственниками ни о чем, кроме бытовых вопросов, а врачи среднего уровня запрограммированы просто переадресовывать все обращения консультирующим специалистам. Единственным способом получить ответы на вопросы было заловить одного из консультантов, когда он пролетал мимо. Я бесконечно поджидала в коридоре, боясь его упустить, и видела, как в отделение вкатывают безнадежно больных людей, как потом одного из них перевозят в палату напротив маминой, а следом идут родные, опустив головы и вытирая слезы. Два дня спустя я все так же стояла в коридоре, когда они закрыли дверь палаты, где лежало неподвижное тело, пожали руки медсестрам и ушли. Пациенты в отделении менялись, люди уходили, инсульт нарушил и изменил их жизни, но они все равно отправлялись домой. Наконец, на третий день мне удалось поймать врача-консультанта. Он быстро осмотрел маму, отметил что-то в бумагах и уже собрался исчезнуть, когда я остановила его.

– Вы сказали три-четыре дня, так почему она все еще жива? Если бы я знала, если бы вы объяснили…

– Большинство старушек в этом отделении слабенькие, но ваша мама не такая, она сильная, у нее есть воля к жизни. Но теперь уже скоро, раз пневмония вернулась.

Я почувствовала, как проваливаюсь в темную яму самобичевания. Если и сейчас маме хватает воли к жизни, чтобы не умирать, вопреки всему, то что, если… Что, если мне нужно было разрешить им вставить ей зонд, что, если бы это подарило ей время поправиться? Неужели мое решение дать ей умереть было неверным? Я зашла в палату, завернулась в одеяло ужаса и стала слушать мамино хриплое дыхание.

– Ты так себя в могилу сведешь, лапушка. Сегодня ничего с ней не случится. Выйди, развейся немного – тебе станет лучше.

Слово «лапушка» прозвучало так безыскусно, от него на меня сразу повеяло детством, домом, защищенностью. Я посмотрела на медсестру, а она взяла меня за локоть и мягко подтолкнула к двери. Мы никогда раньше не встречались, но простое ласковое слово заставило меня поверить ей, надеть пальто и выйти.

Без мыслей, без чувств, безо всяких причин я вернулась в лес. Это показалось мне самым очевидным решением; лес был единственным подходящим для меня местом. Мне нужно было прийти сюда и почувствовать, как он обнимает и защищает меня. Вымотанная, но в постоянном напряжении от отупляющего глухого страха внутри, я легла на сухую подстилку из сосновых иголок и стала смотреть, как между темными ветвями движется солнце.

Я вышла из леса возле черного пня, оставшегося от старого вяза. Когда-то это было высокое, сильное дерево, стоявшее особняком на склоне холма, под его корнями гнездились кролики, а в тени под ветвями жаркими летними днями укрывались коровы, отгоняя хвостами надоедливых мух. Казалось, что вязу хватит сил жить вечно, но однажды ночью, в конце лета – мне было всего семь, я как раз должна была пойти в школу – папа разбудил меня и сказал, чтобы я одевалась и шла на улицу.

– А где мама?

– Еще спит.

Я была потрясена. Такое со мной случилось впервые: папа разбудил меня, чтобы взять с собой во взрослый ночной мир.

– Тебе нужно на это посмотреть. Я ничего подобного в жизни не видел, и ты такого больше никогда не увидишь.

Взяв задубевшую от грубой работы папину руку, я вышла за ним в поле за домом.

– Папа, но зачем? Зачем ты поджег дерево?

– Я его не поджигал.

Вяз, одиноко простоявший в поле, наверное, лет двести, пылал. Огромные языки пламени охватили его ветви и ярко-оранжевым жаром рвались в черное небо. Столько мощи высвободилось из такого спокойного, зеленого, тенистого источника.

– Но почему оно загорелось?

– Не знаю. Как будто оно само себя подожгло, как будто решило загореться.

За все годы, проведенные рядом с этим практичным человеком, который гордился, что называет вещи своими именами, я никогда не видела его ближе к благоговению, чем в ту ночь. В ярком свете огня я отчетливо заметила его глубокое восхищение происходящим, и понимала, что оно навсегда запечатлеется в его душе. Когда дерево обрушилось на землю и мы прикрылись от яростно взметнувшихся искр и горящих веток, я почувствовала, как натруженная рука отца смягчилась. Дерево продолжило пылать на земле, но вокруг ничего не занялось; сгорело только оно одно. Дерево высвободило собственный жар жизни, а вокруг него ночь осталась тихой и спокойной; коровы продолжили пастись, и звезды не погасли. Когда огонь догорел, мы пошли назад к дому; папа молчал, но я все еще видела его лицо, озаренное природным волшебством.

Я пошла прочь от пня, унося с собой массу эмоций, которые не знала, как назвать. Мое прошлое, мое настоящее, моя семья – и где-то посреди всего этого Мот, постоянное напоминание, что это не последнее решение о жизни и смерти, которое мне придется принять. Что тот выбор, который встал передо мной в случае с мамой, встанет и в случае с ним. Или он сам все решит, когда придет его время? Сам выберет день, чтобы погасить свой ярко-зеленый свет, и скажет: «Это самый совершенный день, который я увижу в своей жизни, и этого достаточно». Я прогнала эту мысль назад в глубину сознания. Не сейчас, не теперь.

На кладбище аккуратными рядами была разложена вся правда жизни. Фермеры из нашей деревни, мой дедушка, жители коттеджей, старый владелец имения и его семья, мои тетя и дядя. Здесь лежали все, кто населял деревню моего детства. И мой отец. Я опустилась на колени у его могилы, руками оборвала высокую траву вокруг надгробия и поставила в вазочку свежие цветы. Умиротворения я не чувствовала, только ощущение, что всех их больше нет, они исчезли в воронке жизни, которая засосала их в холодную землю на открытом всем ветрам холме. Тяжесть смерти обрушилась на меня всем весом, мне представился Мот, стоящий у ворот церкви в ожидании своей очереди.

– Папуля, прошу тебя. Это невыносимо, невозможно видеть ее такой, пожалуйста, забери ее, ну пожалуйста.

Не переставая чувствовать, как больница требует моего возвращения, я заглянула в коттедж, впервые за несколько дней помылась, постирала кое-что из одежды и огляделась в поисках книжки, чтобы читать долгими больничными вечерами. У мамы все еще хранилась коробка книг с полок в моей детской. Несколько из них я потом забрала, но коробка почему-то так и осталась жить у нее. Перебирая пожелтевшие страницы и загнутые уголки книг, которые так любила ребенком и подростком, я заметила среди них одну не очень знакомую. Разрушенный домик, изображенный на ее обложке, я точно видела раньше, но о чем она, не помнила. Я сложила мамины чистые вещи в сумку, а сверху положила потрепанный томик: Уолтер Дж. К. Мюррей, «Копсфорд».