Ольга Чернова-Андреева - Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

В больших многоместных каютах третьего класса, отведенных для русских эмигрантов в самом нижнем ярусе парохода, было очень душно, а погода стояла хорошая, хотя и прохладная. Мы с мамой сразу же решили спать на палубе, кутаясь в одеяла и пальто. Горячей пищи, кроме ужасного чая с молоком, наливаемого в эмалированные кружки, – не полагалось. Всем пассажирам этого класса были розданы “куковские корзины” (вероятно, по имени пароходного агентства). В них были сухая и жирная колбаса, шоколад худшего сорта, хлеб и сыр и какие-то “морские” бисквиты, до того твердые, что даже я и Наташа, славившиеся здоровыми и крепкими зубами, не могли их разгрызть. От этой “куковской” пищи пересыхало горло, мучила жажда, и разливаемый в трюме чай казался менее противным.

Но все это было неважно: мы ехали по морю при ярком солнце – чайки белым облаком сопровождали пароход; вечером, лёжа на одеялах, мы любовались закатом, отражавшимся бронзовой полосой, которая протягивалась от сверкающего низкого солнца до самого парохода. Нас ждала новая незнакомая жизнь в большом городе, мы будем учиться среди сверст- ников. Это волновало, радовало и немного пугало меня, привыкшую к спокойной жизни на вилле в Италии у моря, где было так много лирики, красоты и созерцательной поэзии. Там мы были очень далеки от живой жизни и событий современности. Я и сестры учились дома, и у нас не было школьных товарищей наших лет.

Мне запомнился приезд в Берген – маленький порт, сверкающий чистотой и пропитанный запахом моря. В порту и на улицах стояли новые бочки из светлого дерева, наполненные свежей серебристой или копченой медно-золотой рыбой. Возле них лежали аккуратно сложенные рыболовные снасти и свернутые канаты. Это были последние числа июня, белые ночи еще не кончились, и было совсем светло, когда мы ехали ночным поездом из Осло (Христиания) в Стокгольм, где мы провели сутки. Затем наш путь лежал через Финляндию – Гаппаранду и Торнео.

В поезде кто-то сказал нам, что в Петрограде неблагополучно (это было 3 июля 76): большевики сделали попытку восстания и хотели арестовать Чернова [17] Во время июльских волнений в Петрограде, вызванных правительственным кризисом и поражением на фронте, толпа пробольшевистски настроенных матросов попыталась арестовать В.М. Чернова, обвинив его в саботаже земельной реформы. Спас Чернова сам Л.Д. Троцкий, обратившись с речью к толпе. . Несмотря на то что рассказчик уверял, что все успокоилось, мы были очень встревожены.

В Петроград мы приехали вечером. В.М. встретил нас; он сильно охрип и с трудом мог говорить.

– Это наша общая министерская болезнь, – прошептал он. – Слишком много приходится выступать, произносить речи и спорить.

Мы сели в большую министерскую машину – кажется, это был единственный раз, и мы больше ею никогда не пользовались – и поехали по улицам Петрограда. Мы медленно ехали мимо Дворцовой площади, “сторожевых львов” и набережными до дворца великого князя Андрея Владимировича на Галерной улице [18] Ныне в этом дворце, выходящем одним фасадом на Галерную улицу, другим – на Английскую набережную, размещается Дворец бракосочетаний. . В этом дворце помещались “штаб” партии с.-р. и редакция газеты “Дело народа”. Там же В.М. принимал делегатов по делам Министерства земледелия.

В.М. провел нас через парадный ход: широкая мраморная лестница вела наверх, по сторонам ее стояли чучела темно-бурых медведей. Белые стены были украшены золотыми лепными узорами и охотничьими трофеями великого князя. Нас встретил высокий, довольно хмурый дворецкий с черными усами, из прежних служащих дворца; он называл себя “вахтером”.

– Жена и детки господина министра… – И он проводил нас наверх в две более скромные комнаты, отведенные для нашей семьи.

Впоследствии Наташа и я старались разговориться с ним и узнать его отношение к революции. Но он никак не высказывался, как будто ему все равно, кому служить во дворце, к которому он привык.

Родители поместились в одной из спален, положив Адю на диванчик. А мы с Наташей и И.С. легли втроем на одну широкую кровать.

Ида Самойловна продолжала плакать, повторяя, что она одна, никому не нужна и жизнь для нее кончена. Мама уговаривала ее, заботилась о ней, стараясь ее уверить, что она будет незаменимым секретарем для В.М. и ее присутствие в нашей семье совершенно необходимо. Наташа, Адя и я жалели ее, как всякого человека, переживающего горе. Она была жалобно ласкова с нами. Мы считали ее жизнь в нашей семье временной. Хотя мы и привыкли к присутствию чужих людей в нашем доме, но мы всегда мечтали о более тесной жизни с родителями, без посторонних. Но время шло, и она так и оставалась с нами, хотя это было неудобно, нелепо и, вероятно, со стороны производило нехорошее впечатление: слишком много женщин окружало В.М.

Так началась наша жизнь в Петербурге – безалаберная, неуютная и интересная. Я и сестры рассматривали дворец, проходили через парадные залы, золоченые будуары c мебелью разных стилей – мавританскими, ампир или Людовика XV – и гуляли по длинным галереям с зеркальными окнами, выходившими на набережную Невы, прекрасную при дневном и ночном освещении.

Быт нашей семьи был не устроен. Кухни помещались в подвальных этажах дворца, мы ели всухомятку, в самые неурочные часы. Раза два в день можно было получить чай – его устраивали для комитета партии с.-р. Несколько пожилых дам, опекавших быт В.М. в отсутствие мамы, встретили нас недружелюбно и старались отстранить маму от партийной работы. Среди них самой властной была Елена Аркадьевна (фамилию ее я не по- мню), маленькая женщина с белоснежными волосами.

Вокруг В.М. толпилось множество народа. Постоянно приходили люди по делам министерства; происходили заседания по подготовке выборов в Учредительное собрание; приезжали делегаты от крестьян из провинции и ходоки из дальних деревень. Много было и неизбежных просителей со всевозможными, часто нелепыми ходатайствами: об освобождении от военной службы, о сохранении имений помещиков от реквизиций (иногда сопровождаемые угрозами), от людей, желающих получить земельные наделы. Мама принимала этих людей, стараясь разобраться и отделить серьезные просьбы от несостоятельных и вздорных.

Мы с сестрами ходили по улицам Петербурга, открывая новые места и узнавая уже знакомые по литературе, иллюстрациям и старинным гравюрам. Дни стояли солнечные, но солнце нам казалось туманным и бледным после ослепительно яркого, к которому мы привыкли в Италии.

Настроение улиц было тревожным – повсюду чувствовалась глухая угроза. Уличные митинги продолжались, хотя первый радостный подъем кончился. Большие группы людей собирались то там, то здесь на углах улиц, площадях и скверах. Особенно многочисленны бывали митинги на Марсовом поле, в те годы бывшем огромным немощеным пустырем. Ораторы стояли на случайных, наскоро сбитых из досок эстрадах, на бочках, повернутых днищем вверх, и обращались к толпе с импровизированными речами. Меня смущало выражение лиц, собиравшихся вокруг: угрюмое, недоверчивое, настороженное. Послушав оратора, люди молча расходились.