Дмитрий Минченок - Исаак Дунаевский

Вы всё поняли?

Лейзер был одним из первым организаторов отрядов еврейской самообороны. Самообороны, родившейся как ответ на погромы. Самообороны, которая позже переросла в желание вернуться на свою родную землю, чтобы не искать справедливости на чужой земле. Он уехал из России в 1920 году в Палестину и стал одним из тех, кто создавал Еврейское государство. А в детстве Исаака он ходил бить окна евреям-фабрикантам, которые отказывались идти на уступки своим рабочим.

Если учитель Исаака был таким пылким революционером, то неудивительны многие другие вещи, которые Исаак воспринял, как ребенок молоко: революционные потрясения, перемену основ. Он уже жил среди этого.

Если ему было пять, Борису было соответственно девять; когда Шейн, человек одержимый, стал приходить к ним в дом, то многое во взрослом Исааке уже не вызывает удивления, например, его твердая принципиальность и неистовость. Я видел такую в своем тесте Давиде Дубинском, когда он кого-либо защищал.

Об этом вообще нигде не сказано, но, по всей видимости, какая-то бессознательная вера в идеалы благого мироустройства в душе Исаака была подготовлена именно этим учителем.

Но вопросы оставались.

Не Бецалель Симонович, а Розалия Исааковна была той, через кого еврейство, несмотря на все старания отца, продолжало действовать на Исаака. Это воплощалось и в малом: она волновалась, когда ее дети гостили у мальчишек, как бы их там не накормили трефным, и в крупном: проживая в Москве на Гоголевском бульваре, она регулярно ходила в синагогу и жертвовала значительные суммы от имени прославленного сына, лишь бы он не потерял место, которое уготовано для него в раю от самого рождения.

Бецалель Симонович (потрясающе, если в его доме жил один из тех, кто организовывал первые отряды еврейской самообороны) был своеобразным философом, считавшим, что жизнь – это опора для несчастий, как насест для курицы. Тем не менее лучше прожить ее достойно, не рыдая и не квохча.

Насколько ему удалось доказать правильность своих слов, я не знаю.

Жизнь постоянно подкидывала сюрпризы. Царь, погромы, революция, большевики, немцы, Петлюра, гетман Скоропадский… сколько причин бежать от одних в объятия других. Только не по любви. Он умер в Москве в 1934 году.

Для маленькой Лохвицы его должность кассира в банке Общества взаимного кредита была весьма уважаемой, прежде всего потому, что требовала абсолютной честности. И он ее демонстрировал. Но в меру.

В одной из анкет, писанных в начале 1930-х, Бецалель Симонович (чаще называемый менее сложным для русского ухо именем Цали Симонович, созвучия и модуляции перехода, надеюсь, вы сами услышите) написал, что был мещанином. Имел небольшое дело. Производил фруктовую воду, которая считалась самой вкусной в Лохвице. На самом деле, то был ликеро-водочный завод, о котором младшему Максиму Дунаевскому рассказывал большевистский секретарь райкома.

Я помню, с каким восторгом рассказывал об этом Евгений Исаакович. Трогательность его воспоминаний породила у меня во рту вкус «Вод Лагидзе», к которым память отнесла изобретение Иосифа Бецалевича.

Я пробовал «Воды Лагидзе» в начале 1990-х, сразу после ельцинской революции, пока ею торговали у станции метро «Пролетарская» вместе с вкуснейшими хачапури.

Факт, позже тщательно скрываемый Исааком Дунаевским (не насчет Пролетарской, а насчет увлечения его отца частным делом по производству ликера). Говорить при Сталине о том, что ты был частным предпринимателем, неважно, мелким или крупным, равносильно тому, чтобы надевать себе на шею петлю и ждать, когда любимый вождь пригласит тебя на танец, выпихнув из-под ног табуретку.

Но воды – это так, маленький штрих к большой биографии. Деталь невысказанной жажды к музыке. Главный вопрос, который жег, который мучал меня: в кого мой Ицхак такой музыкальный? В кого, кроме влияющих звезд, фантомов и диббуков [13] Диббук – в еврейской традиции злой дух, который вселяется в человека, овладевает его душой, причиняет душевный недуг, говорит устами своей жертвы, но не сливается с ней, сохраняя самостоятельность. ? В первой биографии, чтобы не мучить лукавое воображение слушателей, я сразу высказал догадку, что во всем виновата мать, Розалия дочь Исаака из рода Бронштейна. Ох уж эти мне художники!.. – воскликнула бы она.

В еврейской семье девушке было прилично играть, и я полагал, что так и было. Вчитываясь в воспоминания брата Бориса, в моей душе рождался образ женщины, играющей по вечерам на музыкальных инструментах. Возможно, в ней оставалось живо воспоминание о девичьем увлечении скрипкой, когда она брала ее в руки и видела себя играющей на лучших сценах мира. Подобные образы кружили мне голову лучше прозы Исаака Башевис-Зингера.

Но время все время расставляет что-то по местам.

Прошло больше десяти лет после выхода моей первой книги… И вдруг на съемках передачи, которую вел Андрей Малахов, я познакомился с очаровательной женщиной: Ларисой Борисовной Чечевицыной, вдовой Семена Осиповича Дунаевского – четвертого сына Бецалеля-Иосифа Дунаевского. Я с интересом смотрел на нее, подкараулил в гримерке и предложил встретиться. У нее дома. Кажется, она не очень поняла, какое отношение к Дунаевскому я имею, или я не очень четко представился ей; про первую книгу она не знала или мне так показалось, но ее тронул мой неподдельный интерес к ее персоне.

Началась продолжительная игра в «не могу», «больна», «устала» или «устал» с обеих сторон, пока однажды я не стукнул кулаком по столу во время исполнения увертюры Россини и, схватив трубку для табака, после первой же затяжки договорился, держа в руках трубку телефонную, о встрече.

Летней порой я спешил к той, кто помнила моего героя молодым. Я спешил, и это сыграло со мной злую шутку. Все время меня преследовало какое-то шуршание. Я не мог понять, откуда оно взялось. Оглядывался, смотрел на небо, ни ворон, ни воробьев, ни слежки – не было. Оставалось предположить, что шуршит трущееся об меня время.

Осколки удивленных взглядов отлетали от меня. Поверьте, это очень много для автора, родившегося через 32 года после смерти своего героя, видеть ту, чьи ладони хранили тепло его рук.

Я запутался в дебрях сада Баумана, который мне надо было преодолеть, в лабиринте взглядов, ожидающих свидания влюбленных, в месиве арок подворотен, которые уводили меня все дальше от искомого дома. Пока, наконец, не поставил точку на месте огромной железной двери, которая остановила бег меня и времени.

Я нажал на кнопку звонка. И не услышал ни топота ног, спешащих ко мне людей, ни рева сирен, желающих меня отогнать от предмета вожделения. Я не услышал вообще ничего, что могло бы отослать меня к началу какой-либо литературной истории, нет, ибо на самом деле все имеет истоки там, где мы не ждем, – в фантазии. Был только щелчок и в проеме двери появилось очень красивое лицо на манер экспоната из галереи Уффици. Портретом назвать его было нельзя, ибо вихрь жизни постоянно менял краски на лице хозяйки дома, которая радушно улыбнулась, уступая мне дорогу.