Дмитрий Минченок - Исаак Дунаевский

Я уже не дышал, а хлебал воду, как будто хотел выпить реку, и слышал отзвуки хриплого «Реквиема», который тонким дискантом пела Элла Фицджералд. Прийти на помощь никто не торопился. Умереть вот так банально, в момент постижения истины? Это было бы хорошо для романа, но для его автора…

И тут я услышал крик: «Иду-иду!» От отчаяния я снова заработал ногами, отрывая их от чьих-то липких щупалец, и почувствовал, как всплываю. Затем ноги достали до дна. Я облегченно вздохнул. Спасибо. Где тот, кто меня вытащил? Я завертел головой. Никого не было. Но кто-то же кричал: «Иду!» И тут я сообразил. Это был бесовской голос, а может, кричал Исаак? Тембр, характер произношения – все совпадало. Но главное, бессознательная уверенность. Это был Исаак Дунаевский.

Я выполз на берег и против воли запел «Эвейну шалом алейхем» [10] В переводе с иврита: «Мы принесли вам мир». , благодарно протягивая к небесам руки. И тут же улыбка опять начала медленно таять. Моя одежда!? Оставленные на берегу джинсы от «Габбаны, поссорившегося с Дольче», черт их дери, футболка «рвани за родину»: их не было.

Я стоял в чем мать родила. За моей спиной текла река, раскинувшая широко свои объятия… Иди ко мне! В яму, в воронку… Это был бы выход, если бы роман получился дерьмо, но тут все только начиналось.

Господи… В голове набатом зазвучала песенка Папанова – Максима Дунаевского «Я водяной, я водяной»… И чем громче она звучала, тем большим дураком я себя чувствовал. Одежды не было нигде. Ее похитили. Но кто?

Неужели в аду тоже хотят быть модными. А может быть, воришками были ангелы или барышня, спешащая в микву?

Я начал замерзать.

Вспомнил варианты происхождения названия городка. Конечно, от слова «лох». Теория на моем примере блистательно подтвердилась. Надо было принимать решение. Я, конечно, подстраховался. Сказал своему водителю, что иду на реку и если я не появлюсь к условленному часу, он поедет меня искать. Осталось надеяться, что он сделает это поскорее. Скрестив руки на груди (чуть пониже пупа), я замер. Статуя из меня была так себе. Я смущался, как Данте, ожидавший своего Вергилия.

Но я дождался. Имея обо мне представление как о крайне серьезном человеке, водитель был немало ошарашен, увидев меня совершенно неглиже. Пришлось путано объяснять про магию места и способы прикосновения к Исааку. С особенным подозрением он выслушал про прикосновения.

– Надо одежды вам, сынку, – прохрипел он, оглядывая пустынный пляж. Потом стал снимать с себя штаны.

– Что вы делаете?

– Пытаюсь тебе помочь.

– Как?

– А то не понимаешь? Чтоб ты до машины доковылял.

– А вы как же?

– А-а, точно… Спаситель застыл со спущенными по колено штанами. Потом начал их напяливать. И вдруг неожиданно снял пиджак.

– На. И беги в машину. – Он ткнул рукой куда-то назад, где чернел силуэт «жигулей». – А потом бросишь мне из машины.

– Что? – не понял я.

– Пиджак.

– А вы без него не дойдете?

Спаситель задумался. И перестал снимать пиджак. Я не понимал, в чем проблема, и просто с мольбой смотрел на него. Его щепетильность в вопросе «можно ли по пляжу пройтись без пиджака» пугала своей однозначностью.

«Может, он боится, что я убегу в его одежде?» – подумал я.

– Не волнуйся, не убежишь, – ответил водила.

Он что, умел читать мысли?

– В ГАИ мой зять работает. Найдет. Я вашего брата знаю.

Откуда он знал моего брата, я не понял, но хмуро кивнул, давая понять, что опять прокололся. И тут он оживился.

– А-а, ладно… – и опять стал снимать с себя пиджак. Неожиданно замер, глядя на штаны. Мне стало нехорошо. Я понял, он решает, что должен снять сперва: штаны или пиджак. Процесс обещал затянуться. Простыть или дождаться прихода отдыхающих не хотелось.

– Черт с вами! – заорал я и, не раздумывая, опрометью помчался на взгорок. Бежал я быстро и резво. Но как будто долго. Секунды растянулись, словно резинка, и дорога наверх никак не заканчивалась. Дядька с криком бежал за мной, словно я был воришка, и мы оба одновременно оказались в укрытии под сенью его «жигулей». А потом как сумасшедшие начали хохотать.

Куда делась моя одежда и как ему удалось читать мои мысли, я так и не понял, в тот момент было не до того. Но… с той поры больше я нигде не плаваю. Даже в бассейне фитнес-центров. Если только не бросаюсь в воду в одежде.

Чтобы понять лохвицкие нравы, надо знать, что в городке, как только заканчивался дачный сезон, приезжие почти не останавливались.

В Лохвице рождались и умирали только соседи или соседи соседей. Каждого, кто здесь обитал, помнили с младых ногтей, а каждого, кто умер, провожали всем городом, ибо каждый мог сказать об ушедшем нечто личное. В том числе и скабрезного свойства. Я разглядывал фотографии. Крутые улочки, зимой совершенно обледенелые и скользкие, поднимались вверх к центральной площади, на которой стоял православный собор, и так же круто спускались вниз, упираясь в синагогу. Может быть, ландшафт и не был таким крутым и все дело в эффекте старинных фотографий той эпохи, которые делал знаменитый держатель лохвицкой аптечной лавки. Я, к сожалению, забыл его фамилию.

Кирпичи, пошедшие на строительство и того, и другого духовного заведения, были на первый взгляд одного сорта.

Меня это навело на странные мысли.

По вечерам, когда людей на улицах становилось меньше, за горожан можно было принять липы, которые, застыв (мало ли какая причина может заставить человека застыть «соляным столпом», особенно если он потомок Авраама, да еще поздно вечером?), махали косматыми гривами взад-вперед, словно молились. Этих лип и тополей было такое множество, что сверху они казались зеленым морем, которое вышло из берегов и затопило прекрасный город.

Вот только ни одного моря, в названии которого было бы слово «зеленое» я не знал.

Ближние соседи, – как правило, настроенные враждебно, – называли Лохвицу «котлетным местечком» и, немного завидуя, ценили за богатые и недорогие продуктовые ярмарки, которые устраивались с самой весны до поздней осени на гостином дворе, под галереей, крытой черепичной крышей.

Весной на них торговали экзотическими товарами из Европы, летом и осенью – тем, что вырастало на местных полях и огородах.

Каждый лохвичанин умел чесать языком и любил поболтать о своем, невзначай подкалывая соседа. Это была жизненная необходимость вроде охотничьего инстинкта вскидывать ружье при виде дичи. Других развлечений в Лохвице не знали. Кино еще не изобрели. Печатные станки Гутенберга не прижились, точнее, прижились (появились в 1903 году), но весьма оригинальным способом. Газеты использовали как туалетную бумагу, возможно, как занавески на окна, на худой конец, как летние шляпы от солнца, но только не для чтения. Новости в Лохвице узнавали иначе: по беспроволочному телеграфу.