Винсент Ван Гог - Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов

Одним из его постоянных адресатов и близких друзей остается молодой художник Антон ван Раппард, с которым они вместе занимаются живописью. В то же время Винсент дает уроки местному художнику-любителю. С мая 1884 года он арендует просторную студию.

В письмах этого периода упоминается имя Марго Бегеманн, дочери соседей, с которой Винсент вступает в отношения и некоторое время даже планирует заключить брак. Однако затем постепенно отказывается от этой мысли, возможно из-за яростного противодействия обеих семей. Марго, по-видимому обладавшая не вполне стабильной психикой, предпринимает попытку самоубийства. Отношения с родными становятся все более напряженными. В конце марта внезапно умирает отец, пастор Теодорус Ван Гог, и Винсент после ссоры с сестрой Анной перебирается жить из родительского дома в мастерскую.

В Нюэнене художник создает огромное количество рисунков и живописных набросков – крестьян за работой, эскизов крестьянок в чепцах и пр. Его главным свершением оказывается живописное полотно «Едоки картофеля».

В письмах этого периода доминировавшую прежде религиозную тему вытесняют рассуждения о художниках, искусстве и теории цвета, а наиболее цитируемыми авторами становятся Феликс Бракемон, Теофиль Сильвестр, Эдмон де Гонкур, Альфред Сансье, Жан Жигу, Шарль Блан и Виллем Бюргер (псевдоним Теофиля Торе).

Дорогой Тео,

после того как я написал тебе вчера вечером, Тео, я полночи пролежал без сна.

Я до глубины души опечален тем, что, хотя по возвращении после двух лет отсутствия меня приняли дома очень ласково и сердечно, в сущности, ничто, ничто, ничто из того, что я в отчаянии должен назвать ослеплением и глупостью, когда речь заходит о понимании обстоятельств. Все шло очень хорошо до того момента, когда папа – не только в гневе, но и потому, что «он устал от этого», – отказал мне от дома. А тогда нужно было понять, что это очень важно для моего успеха или неуспеха, и мне стало в десять раз труднее – почти невыносимо.

Если бы тогда я не почувствовал того же, что чувствую теперь, – что, несмотря на все благие намерения, несмотря на радушный прием, несмотря на все, что угодно, в папе есть какая-то железная твердость и ледяная холодность, нечто ранящее, как сухой песок, стекло или жесть, – несмотря на всю его внешнюю мягкость; если бы тогда, говорю, я уже не чувствовал этого, как и теперь, я не был бы так оскорблен. Теперь я снова испытываю почти невыносимую нерешительность и внутреннюю борьбу.

Наверное, ты понимаешь, что я не стал бы писать так, как пишу, – по собственному побуждению приехав сюда, совладав с собственной гордостью, – если бы в самом деле не произошло то, что возмутило меня.

Если бы теперь я увидел хоть какую-то ГОТОВНОСТЬ сделать так, как поступили Раппарды, достигнув лучших результатов, и так, как мы начинали здесь, тоже с хорошими результатами, если бы теперь я увидел, что папа тоже понял, что не должен был выставлять меня за дверь, я был бы спокоен за свое будущее.

Но ничего, ничего из этого. Ни тогда, ни сейчас в папе не было и нет ни следа, ни намека, ни тени сомнения в том, правильно ли он тогда поступил.

Папе, в отличие от тебя, меня, любого, кто человечен, незнакомо раскаяние. Папа верит в собственную праведность, тогда как ты, я и другие человечные люди проникнуты ощущением, что мы состоим из ошибок и напрасных усилий.

Мне жаль таких людей, как папа, я не могу держать на них зла в своем сердце , потому что считаю их несчастнее меня самого. Почему я считаю, что они несчастнее меня? Потому что даже то хорошее, что в них есть, они применяют неправильно, и оно действует во зло, потому что свет , который в них есть, черен, и вокруг них распространяется темнота, мрак. Их сердечный прием приводит меня в отчаяние, их примирение без осознания ошибки для меня хуже – если это вообще возможно – самой ошибки.

Вместо готовности понимать и, следовательно, с определенным рвением способствовать моему и, косвенно, своему благополучию я во всем чувствую колебания и нерешительность, которые парализуют мое желание и мою энергию, как свинцовая атмосфера.

Мой мужской разум подсказывает, что я должен считать нашу с папой глубочайшую непримиримость роковой неизбежностью. Мое сочувствие и к папе, и к самому себе говорит мне: «Непримиримы? Не может быть! », до самой бесконечности существует возможность, нужно верить в возможность окончательного примирения. Но это последнее – почему оно, к сожалению, лишь «иллюзия», по всей видимости?

Ты считаешь, что я слишком тяжело воспринимаю все это? Наша жизнь – жуткая реальность, и мы сами идем в бесконечность, которая есть – есть, – а наше восприятие, легче оно или тяжелее, никак не влияет на суть вещей.

Так я думаю об этом, например, ночью, когда лежу без сна, так я думаю об этом во время вечерней бури над пустошью, в печальных сумерках.

Возможно, днем, в повседневной жизни, я иногда выгляжу бесчувственным, как кабан, и легко могу понять, что люди считают меня грубым. Когда я был моложе, я гораздо чаще, чем сейчас, думал, что это происходит из-за случайностей, или мелочей, или недоразумений, которые безосновательны. Но с возрастом я все чаще отказываюсь от этого мнения и вижу более глубокие причины. Жизнь – тоже «странная штука», брат.

Ты, наверное, видишь, в каком потрясении я пишу эти письма: то я думаю, что это может быть , то – что этого не может быть . Мне ясно одно: дело идет не гладко , как я говорил, и нет никакой «готовности». Я решил пойти к Раппарду и сказать ему, что и сам предпочел бы жить дома, но, несмотря на все возможные преимущества этого, остается непонимание с папой, которое я, к сожалению, начинаю считать непоправимым и которое делает меня апатичным и бессильным.

Вчера вечером было решено, что я на какое-то время останусь здесь, а на следующее утро, несмотря ни на что, – все сначала – давай подумаем об этом еще раз. Ну да, утро вечера мудренее, подумать!!! Как будто не было ДВУХ ЛЕТ, чтобы об этом подумать, когда НУЖНО БЫЛО подумать об этом как о чем-то само собой разумеющемся, как о чем-то естественном.

Два года, для меня – ежедневной тревоги, для них – обычной жизни, будто ничего не произошло и не могло бы произойти, на них не давило это бремя. Ты говоришь, они этого не выражают, хоть и чувствуют. НЕ ВЕРЮ. Я и сам когда-то так думал, но тут что-то не так .

Как ЧУВСТВУЕШЬ, ТАК и поступаешь . Наши ПОСТУПКИ, наши скоропалительные желания или наши колебания – нас узнают по ним , а не по тому, что мы говорим устами своими – ласково или неласково. Добрые намерения, мнения, вообще-то, меньше , чем ничто .