Дмитрий Иванов - Наши годы советские

Так, в моей жизни между нашей комнатой, бараком, детским садом и сибирской природой прошел год, а может полтора. Я хорошенько подрос и ходил в детский сад уже самостоятельно – путь был знаком, и страшного ничего не ожидалось. И лес стал ближе.

Как показывают некоторые события, я уже был этаким здоровячком не по годам.

Зимой старшие ребята из нашего барака устраивали рядом с домом ледяную горку в сторону речки. Она получалась длинной и достаточно пологой для катания на санках.

Для разнообразия в катаниях и спусках с горки ребята строили аппарат под названием «самокат». Он представлял собой конструкцию из двух толстых досок, сбитых в виде буквы «Т» – на концах поперечной доски крепились коньки «снегурки», а на переднем свободном конце другой крепилось рулежное устройство с передним коньком и, торчащими из-под доски, двумя рукоятками.

Для скатывания с горки «рулевой» ложился на эту доску животом, лицом вперед, брался за рукоятки, двое – трое мальчишек садились на него верхом – и поехали! Быстро, с ветерком и визгом!

Вот тут-то я – здоровячек, подходил в качестве рулевого. Я был младше, и уложить меня на доску вниз было несложно, тем более для меня это была, пожалуй, единственная возможность прокатиться и поучаствовать в общей забаве. Что случалось не часто ввиду моей молодости. Тем более, что выдержать на себе тяжесть сидящих не было большой проблемой.

Вообще, обязанности рулевого не самые сладкие, ведь ему во время спуска в лицо летели ошметки льда и снега из-под переднего конька. В результате рулевой, как правило, не выказывал бурной радости по окончании спуска – его физиономия еще не успевала отойти от тающих льдинок и холоднющей воды, в которую они тут же превращались.

Это я в полной мере испытывал, к тому же крошки льда и снег забивались за воротник и под рубашку на груди, до самых штанов. Так что мое «юное и горячее» тело, также как и физиономия быстро становились мокрыми и замерзающими.

Что, впрочем, не уменьшало радости благополучного спуска – ведь к тому же в конце его была речка, очень быстрая, достаточно глубокая и не везде на поверхности хорошенько промерзшая. Поэтому и лед на ней не везде был достаточно надежный. А купаться в ледяной воде уж очень не хотелось, приходилось иногда выворачивать самокат, как только возможно. Тогда все вместе заваливались на бок или зарывались в снег передним коньком. При этом мне, лежачему, доставалось «всего» больше всех.

По окончании спуска старшие тащили самокат наверх. Что было вполне справедливо, а может быть все-таки по моей молодости и немощи.

А дальше спуски продолжались. Для меня до тех пор, пока я окончательно не промерзал или мама не отводила домой, предварительно «поставив на вид» Андрюшке за «младшенького».

Зимние забавы заканчивались с весенним солнышком, с растаявшим спуском и вскрытием льда на речке. Свободная, быстрая и большая вода в ней сопровождалась появлением бело-коричневой пены, скапливающейся у берега в корнях, нависающих над речкой кустов.

Андрюшке доставляло удовольствие пугать меня рассказами о какой-то утопленнице и появившейся в связи с этим пене. Становилось страшновато, что заставляло хвататься за мамину юбку или прижиматься к Андрюшке, когда мы шли вдоль речки в садик или обратно. Если я был один, то мчался мимо, стараясь быстрее проскочить «нехороший» участок пути.

Со временем пена исчезала, мне становилось спокойнее, и речка преображалась. Деревья и кусты покрывались яркой зеленью. Среди этого великолепия выделялись кусты багульника с мелкими фиолетовыми цветочками. Зрелище – сказочно красивое.

Еще можно было полюбоваться окружающей природой, если подняться из низины, по которой протекала речка, на взгорок. Поле, лес, еще дальше на сопках тайга до горизонта.

А в ней было много кедров, с высокими и мощными стволами и бесчисленным количеством шишек. Осенью над сбором шишек трудилось почти все взрослое население поселка и мальчишки. Так что с этого «огорода» и мне иногда перепадало.

Среди всех этих радостей были у меня мелкие огорчения в виде разбитого носа или пораненных коленок, пораненных ног или рук. Были и мелкие страхи.

Но однажды страхом, и уже большим, по-моему, был объят весь поселок – где-то далеко, на горизонте, горела тайга. Все небо далеко над ней заволокло черным дымом, и его становилось все больше и больше – там был огонь все уничтожающий и двигающийся неизвестно куда. Это было страшно – никто не знал, куда движется огонь, ведь он мог пойти на поселок и станцию, на наш барак.

Мама, да и все взрослое население собрали чемоданы и еще какие-то узлы, долго сидели на них в ожидании эвакуации. Но все в этот раз закончилось благополучно – огонь до поселка так и не дошел. Все успокоились, людям и домам ничего не угрожало, но память об общей опасности, очевидно осталась.

И вскоре после этого события было решено, что мама с детьми переедет на Запад, в Новосибирск. Тем более, папа служил в войсках, готовых к войне с Японией где-то на границе восточнее, и я его видел всего два-три раза за всю мою здешнюю маленькую жизнь. К тому же от миллионной армии Японии, находящейся сравнительно недалеко, можно было ожидать все, что угодно.

Теперь маленький сибирский поселок-полустанок Горхон в Забайкальской тайге остается в моем прошлом. Также как и мои первые открытия, и шажки в этом мире. Впереди были новые.

Но сначала довольно долгая дорога в вагоне поезда в путешествии от Горхона до Новосибирска.

В один прекрасный день мама с Андреем и мной отправилась в долгое путешествие по железной дороге.

Сели на поезд и поехали. Сначала от Горхона, до Транссибирской магистрали и дальше мимо Улан-Уде, озера Байкала, сквозь сплошные леса, иногда по равнине, но чаще между сопок и даже сквозь них – по темным тоннелям.

И сразу задачка – сколько же можно было ограничивать мое жизненное пространство? Я не привык сидеть и почти не двигаться. А тут – вагон, да и только. Пришлось приспосабливаться.

В нашем плацкартном вагоне много народа, но это меня мало интересовало, и я с нетерпением ждал утра, чтобы, наконец, убрали нижнюю постель на боковом месте, где образовывался столик, и можно было сесть, упереться локтями в него и, положив голову на ладони, смотреть и смотреть в окно. А что оставалось делать?

Дальше мне почти ничего не мешало – ни вечно ходившие взад и вперед люди, ни постоянный стук колес, ни даже нависающие над головой не первой свежести носки пассажиров, лежащих на второй полке через проход и сбоку от меня.