Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

В сложном коммерческом предприятии не все решается простой арифметикой, поэтому пока оставим в стороне вопрос о том, в какой мере прав был Владимир Онуфриевич. Важно, что он считал себя правым. А если так, то должен был, казалось бы, сильно встревожиться.

Но Ковалевского его «открытие» воодушевило.

Уверенный, что «дело остается блестящим и опасности нет никакой», он полагал, что в будущем его стараниями оно пойдет еще лучше. Ведь зная закулисные махинации Рагозина, он не позволит их продолжать!

Поначалу он думал составить «коварную записку» и выступить с ней на предполагавшемся собрании крупных пайщиков. «С хотением его можно грохнуть, и даже до прокурора очень близко, — писал он Софье Васильевне, — ведь до прошлого года было «Товарищество на вере» и он, как главный товарищ, представлял дутые счета, а ревизионная комиссия действовала по правилу:

Удивительно, как это все раскрывается, когда пошевелишь мозгами».

Затем Владимир Онуфриевич пришел к мысли не возбуждать скандала, а продать свои паи, заключить контракт на производство сфероидных бочек и тихо удалиться, предоставив расхлебывать кашу тем, кто ее заварил.

Но в конце концов он решил «товарищество» не покидать, так как, «несмотря на все, это дело золотое».

Что же тогда оставалось? Промолчать? Сделать вид, что по-прежнему ни о чем не догадывается? Но это было бы бесчестным! «Пока не видел мертвого тела, — писал он Софье Васильевне, — можно жить, но если, приподняв половицы, нашел его, то молчать невозможно, не становясь сообщником».

Итак, он должен был действовать. Но против кого? Того, кто спас его в самую трудную минуту жизни?

Не принадлежа к людям, платящим злом за добро, Ковалевский решил предоставить Виктору Ивановичу «все шансы» найти мирный выход из положения. В результате появилось письмо, в котором Владимир Онуфриевич писал:

«У меня есть на душе затаенный вопрос к Вам, с которым я уже не раз обращался к Вам и повторяю это теперь.

Как мое доброе имя, так и часть моего состояния заложены в дело товарищества; продавая паи, я привлекаю к делу приятелей и беру, так сказать, на себя нравственную гарантию всего хода прошлых и настоящих дел; между тем мне многое еще в нем неясно, и я никоим образом не могу вбить себе в голову, как дело, дававшее такие безумные дивиденды — 50%, 70%, 67%, может быть в таком трудном положении, так нуждаться и пользоваться таким малым доверием и кредитом у денежных и банковых людей?

Выход Леонида Ивановича 62 62 Л.И.Рагозин как раз в то время вышел из числа членов правления. тоже пугает меня и указывает на что[-то] ненормальное.

Ввиду этих моих тревог и еще неясного понимания состояния дела из его отчетов я просто обращаюсь к Вам, как к хорошему другу, и прошу по совести, положа руку на сердце, сказать мне, нет ли в деле каких-либо старых или новых крупных грехов, от которых и происходит такое положение дел.

Прошу Вас сделать это, подумавши серьезно, что мое доброе имя и средства моей семьи связаны с этим делом, и дать мне короткий, но правдивый и категорический ответ; если есть старые ошибки, грехи, лучше сообща исправить их, чем нести их тяжесть.

Ожидая Вашего ответа, останусь Вашим покорным слугою

В.Ковалевский».

Публикуя это письмо, С.Я.Штрайх сделал примечание, в котором говорится, что Л.И.Рагозин фиктивно вышел из правления и что в этом была «одна из мер к устранению от дела В.О. после того, как он потребовал прекращения афер с дутыми паями и огромными нереальными прибылями на них, забиравшимися главным образом В.И.Рагозиным».

Однако из содержания письма видно, что Ковалевский вовсе не требовал «прекращения афер», и избавляться от него не было никакой надобности. Выход Леонида (истинный, а не фиктивный) вызывался, по-видимому, какой-то ссорой между братьями.

А кроме того, действительно ли Виктор Рагозин был аферистом, грабившим общественную кассу? И как он мог прикарманивать «нереальные прибыли», если их не было? Конечно, коль скоро начислялись высокие дивиденды, то ему перепадало немало. Но ведь оплата велась не наличными, а новыми паями; реальная ценность их зависела от общего состояния дел в «товариществе». Виктор Иванович не только как учредитель фирмы, но и как самый крупный пайщик больше, чем кто-либо другой, был заинтересован в ее процветании.

«Не имея двух способов ответа», Рагозин ответил Ковалевскому «единственным, искренним», как не без обиды писал, способом — «в силу моего понимания»:

«Дело имеет капитала 3760 тысяч, не внесено и не разобрано паев на 240 тысяч; значит, остается 3520. Дело имеет заводов на 2000 тысяч и товара на 1800 тысяч; значит, все материалы и содержание идет в кредит.

Вот источник затруднений и безденежья. Имей мы паи проданными и керосинный завод в ходу месяцем вперед, ничего бы и не было [...]. Грехов нет, ни старых, ни новых, по крайней мере я их не знаю», — уверял он и, думается, был вполне искренен.

«Я кладу в дело всю свою душу и силы, но против нас равнодушие участников, тупоумие тех, кому надо быть умным, и организованная травля конкурентов, не умеющих создать товар, но умеющих делать пакости».

В этом была святая правда.

Но Владимир Онуфриевич истолковал письмо иначе. Он порешил, что теперь не только имеет моральное право, но даже обязан открыть военные действия. «Я поставлю весь вопрос совсем не враждебно, — делился он с Софьей Васильевной, — а как неожиданную ошибку, которую я открыл в счетах прежнего правления, ошибку, которую надо исправить уменьшением неправильно выданных в зачет дивиденда паев. Ведь какой же другой выход возможен?»

Он считал, что Рагозину и его компаньонам по «Товариществу на вере» выдано лишних 600 — 700 или даже 1000 паев и их надо аннулировать. «Согласны — хорошо; нет — принудим». Такое сокращение основного капитала, по мнению Ковалевского, не только не повредило бы делу, но лишь упрочило бы его.

Надо было только правильно выбрать момент для удара. Ведь малейшие слухи о неблагополучии в «товариществе» насторожат кредиторов, поставщиков, потребителей... «Выпалить торпеду» можно было при уверенности, что, поразив Рагозина, она не заденет «товарищества» в целом...

В начале ноября по делам «товарищества», а также для патентования своих изобретений Ковалевский снова уехал за границу. О настроении, в каком он пребывал накануне отъезда, красноречиво говорит его письмо Софье Васильевне от 3 ноября 1881 года. С полной уверенностью и убежденностью писал он жене, как сильно возрастут их паи после сокращения основного капитала «товарищества» и как благодаря этому они обеспечат себя и свою дочь. «Ну а затем бочки — миллион, суда подледные — 2 миллиона и т.д.».