Эмма Космачевская - И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 1. Нобелевская эпопея Павлова

В 1867 году, вскоре после защиты диссертации Бакст в качестве приват-доцента начал читать лекции в Петербургском университете [18, 20, 25, 71]. Читал он сначала физиологию органов чувств и вел по этому курсу практические занятия. Параллельно академик Ф. В. Овсянников читал для студентов первого года обучения курс анатомии человека, для второго года – общий курс физиологии животных, для третьего и четвертого – уже специальные курсы физиологии: кровь, кровообращение и др. В то же самое время экстраординарный профессор И. Ф. Цион у студентов третьего и четвертого курса вел специальные разделы физиологии с практическими занятиями [40, 42–44, 55]. Казалось бы, в этом перечне учебных предметов ближе всего к юношеским интересам Ивана Павлова был курс физиологии органов чувств, Однако тогда все его симпатии безраздельно принадлежали Циону.

Овсянников, Цион и Бакст не только поставили на совершенный по тому времени уровень преподавание физиологии в университете, но и организовали исследовательскую работу в физиологическом кабинете кафедры, что позволило студентам заняться самостоятельными научными поисками. Так, например, М. Афанасьев исследовал нервные окончания в коже человека, В. Великий изучал строение центральной нервной системы у миноги, будущий великий физиолог Павлов – нервы легких у лягушки. В этом физиологическом кабинете Павлов, кроме того, выполнил работы по нервной регуляции кровообращения и функции поджелудочной железы [16, 20, 22, 29,41,43,54–56].

Вскоре Николай Игнатьевич получил новую заграничную командировку. Работая теперь уже в Лейпцигском институте физиологии у знаменитого Карла Людвига, он изучал соотношение влияний ускоряющих нервов сердца и блуждающего нерва на сердечную деятельность. Помимо того, своей исключительной интеллигентностью, широким кругозором и особыми чертами характера Бакст завоевал горячую симпатию Людвига. Близкие отношения Бакста и Людвига не прерывались и позже по возвращении Николая Игнатьевича в Петербург.

О том, как тепло отзывался Людвиг о Баксте, свидетельствует его известное письмо И. М. Сеченову в ту пору, когда последний, находясь в Одессе, предпринимал усилия к возвращению в Петербург. «…B его лице вы найдете человека с надежными и честными принципами», – писал Людвиг. С ним вы легко установите «модус вивенди». Эти заключения я делаю не только исходя из его отношения ко мне, но и на основании тех отношений, которые складывались у него с самыми разными людьми в процессе совместной с ним работы. При том совпадении оценки людей как личностей, которое у нас с вами всегда проявлялось, я считаю, что вам легко будет пойти навстречу этому молодому человеку с проявлениями доброй воли. Если так произойдет – это доставит мне большую радость…» [93].

Бакст много и плодотворно работал под руководством Людвига, исследуя соотношения влияний блуждающего нерва и ускоряющих нервов сердца. В ряде тонких экспериментов он доказал, что ускоряющие нервы вызывают учащение сердечных сокращений за счет укорочения времени систолы. Как и у Гельмгольца, в лаборатории Людвига Бакст занимался исследованием одной из труднейших областей физиологии – физиологии нервной системы, печатая свои результаты в изданиях Берлинской академии наук и в Пфлюгеровском Архиве [8, 9, 94].

Брат Бакста – Владимир Игнатьевич (1835–1870), врач по образованию, также работал у Людвига в Лейпциге на протяжении более двух лет. Результатом скрупулезных экспериментов стала его диссертация по возбудимости кожных нервов. К сожалению, дальнейшая его судьба остается неясной, каких-либо сведений о его службе в России не сохранилось. К тому же он умер в относительно молодом возрасте. Третий брат Осип Игнатьевич, издатель и переводчик, родился в 1835 году, умер в 1885 году [66, 76].

Как известно, 60-е годы XIX столетия в России принято называть «эпохой просветителей». Тогда многие верили, что в преобразовании природы, общества, преобразовании человеческой натуры возможности естественных наук поистине безграничны. Казалось бы, стоит лишь потрудиться и сразу естествознание откроет человечеству прямую дорогу в светлое будущее. Конечно, такие рассуждения будоражили чувства и мысли студенческой молодежи. Тем более, что именно тогда университетские аудитории заполнились студентами из самых разных слоев общества.

Характерной фигурой стал разночинец, мыслящий, но не благомыслящий, обычно неухоженный и неблаговоспитанный. На скамье рядом с ним сидели чиновники, офицеры, священники и даже жандармы [71, 73, 74]. «Кто поручится, – размышлял Тимирязев, – что не пробудись наше общество вообще к новой кипучей деятельности, может быть, Менделеев и Ценковский скоротали бы свой век учителями в Симферополе и Ярославле, правовед Ковалевский был бы прокурором, юнкер Бекетов – эскадронным командиром, а сапер Сеченов рыл бы траншеи по всем правилам своего искусства» [см. 71].

По мнению Сеченова, в 50-е годы на российские университеты смотрели только как на учебные заведения. «Научной работы – того, что составляет истинную ученость, – от профессоров, в сущности, не требовалось, – писал Сеченов. – Ученость определялась начитанностью, современность – тем, насколько профессор следит книжно за наукой, деятельность – внесением в преподавание здравой логической критики, талантливость – умением обобщать, а преподавательские способности – ораторским талантом» [73, 74].

Однако в 60-е годы многое изменилось. При физико-математических и медицинских факультетах университетов были организованы лаборатории и студенты получили возможность экспериментально работать, приобретая навыки самостоятельного научного поиска. Таким образом, обучение стало активным. Все это как нельзя лучше иллюстрируется положением дел на кафедре Петербургского университета.

Возобновив в 1871 году чтение лекций в Университете, Николай Игнатьевич в 1877 году занял еще кафедру физиологии и на женских медицинских курсах при Николаевском военном госпитале. Эту кафедру он сохранял за собою вплоть до закрытия курсов в 1888 году. Николаю Игнатьевичу часто ставили в упрек то, что цикл его лекций на медицинских курсах не был достаточно подкреплен экспериментально и соответственно обставлен. Но ведь здесь, в отличие от Университета, у него не было лаборатории, ни сколько-нибудь оборудованного физиологического кабинета. Но это была не его вина. Женские врачебные курсы в практическом отношении были вообще скудно оснащены, слушательницам приходилось посещать лаборатории и клиники, разбросанные в самых отдаленных частях города [15, 26, 66, 71].

Здесь, на курсах, Бакст отдавался преподавательской деятельности с той же добросовестностью, как и в университете, приучая своих учеников относиться требовательно и строго прежде всего к своей собственной работе. Эта черта его характера посеяла немало терний на его жизненном пути, однако ничто не могло заставить его ни на шаг уклониться от этих высоких принципов.