Мария фон Турн-унд-Таксис - Два лика Рильке

Я попыталась найти этому объяснение. Принялась уверять нашего поэта, что мы по ошибке оказались в чужом сне, в сне, который происходит не в нашей жизни, а, скажем, в сновидении какого-нибудь самурая, лежащего в глубоком забытьи где-нибудь в Йокохама. Рильке рассмеялся, однако воспротивился этому, находя, что дальневосточный сон в Веймаре стилистически несообразен. Визит в маленькую антикварную лавку навел нас на иные мысли. Я обнаружила там прелестную миниатюру королевы Марии, дочери Людовика, чтимой Гёте. Serafico настаивал на том, что миниатюра эта принадлежала именно Гёте. Сам же он купил маленькую книгу, которой была уготована привилегированная судьба. То была книжечка 1801 года в очаровательном бирюзовом переплете с изящным, в стиле Луи XVI, орнаментом, содержание которой было вполне нейтральным, однако позднее в ней обнаружится упрятанный там один из ценнейших манускриптов.

Примечательно вот что: при первой встрече в Лау-чине мы часто спорили с ним о Гёте, которого я любила с детства. Serafico же не хотел о нем и слышать, даже утверждал, что совсем его не читал, да и не хотел читать. Эта странная антипатия мучила меня, однако, когда я увиделась с ним позднее, ситуация изменилась. Рильке рассказал, что совершенно случайно прочел его письма к графине Штольберг и был так ими захвачен, так ими восхищен, что взял назад всё сказанное прежде. Он принялся за чтение Гёте с пылом и страстью, начиная всерьез в него влюбляться.

Но вскоре пробил час прощания. Рильке хотелось остаться еще на несколько дней, я же отправлялась дальше через Кассель, Франкфурт, Люксембург в Париж.

Тогда-то он услышал об исчезновении Моны Лизы, о чем сильно горевал. Весьма характерно, как он это прокомментировал: Мальте Лауридс, для которого она, если память ему не изменяет, являла собой неописуемую реальность, вполне возможно заключил бы из этого происшествия (если бы еще сумел его пережить), что ему следует умереть, столь мощно она была явлена ему во всей своей очевидной тайне, сравнимой с его собственным существованием. Впрочем, он всегда преувеличивал.

Из Лондона я оповестила Рильке, что в начале октября вернусь в Париж, после чего мы могли бы начать наше путешествие по Провансу в Италию. Однако во всех письмах поэта звучала унылая жалоба на состояние здоровья. Иногда я спрашиваю себя, не была ли эта длящаяся усталость и слабость, эти постоянно взвинченные нервы – странным противоречием чему была его внешность, необычайная юношеская свежесть, которую он сохранял вплоть до конца – не было ли всё это уже первым нераспознанным симптомом той страшной болезни, которой суждено было забрать его у нас?

Однако вернусь к одному его письму той осени, к одному месту этого письма, особенно меня заинтересовавшему: «С тех пор Марта пишет мне лишь такое: «J'oserais presque ne pas vous ècrire, si cela pouvait vous faire revenir plus vite». [20]Когда читаешь такое, на душе начинают кошки скрести, а с другой стороны в сердце просыпается (телесно, но не только) тоска по просторам, по лесам, по одиночеству и притом такая, какую я едва ли когда до сих пор испытывал».

Марта! Это имя появилось в его письмах впервые, хотя Рильке уже часто о ней рассказывал. Эта совсем юная девушка была ему ближе, чем всякая иная женщина. Он снова и снова мечтал о Марте, встречаясь с ней вновь и вновь, непрерывно открывая в ней новые достоинства, объясняя и анализируя их с полной изумленностью и глубоким восхищением. Позднее в Дуино он показал мне однажды письмо, только что им полученное – очень короткое, немного застенчивое и бесконечно нежное. Самое прекрасное любовное письмо поэту из всех, мною когда-либо читанных. К сожалению, это чудесное письмо пропало вместе с тем ящиком рукописей, писем, заметок и набросков, который исчез в 1914 году в Париже. [21]Рильке был безутешен.

Он был очень обеспокоен будущим Марты. Он доверил девушку одной даме, которая выразила желание заботиться о ней, однако не смогла с ней справиться. Поэта весьма это опечалило: «Госпожа В. весьма успешно разыгрывала ученицу волшебника, но когда позволила этому фантастически раскованному ребенку взять над собой верх, то тотчас же отправила ее прочь. – Мне ли теперь ее укрощать, возвращая в обитель сердца? Есть слово, которого я не знаю, его мне может подарить лишь случай, бедному Dottore Serafico, ах, никогда еще, никогда не был он меньшим магистром…»

В том же письме Рильке писал: «Ничто не постигается мною в жизни богов (в духовной сфере это, конечно, возобновляется вновь и вновь, разыгрываясь с полной правотой) столь ясно, как тот момент, когда они уклоняются от нас; да и чем бы был бог вне облака, которое его бережет, чем был бы используемый Бог?»

Сколь сильно он сам был причастен к этому божественному духовному миру, будучи при этом скромнейшим Serafico, который, сам не ведая о том, мог дышать лишь в этом царстве…

Более чем прежде он задумывался о Дуино; ему хотелось там укрыться, он набрасывал тысячи планов на то время, которое мы смогли бы провести там вместе. Среди прочего он хотел вместе со мной осуществить перевод «Vita nuova», [22]что привело меня почти в онемение: вместе со мной! Когда он заговорил об этом впервые, я приняла было это за шутку, однако он был очень серьезен, добавив, что убежден в том, что я уже мысленно проделала эту работу. Вероятно, так он подумал потому, что знал: еще в детстве именно Данте я изучила в подробностях. Моя мать, необыкновенно и утонченно образованная женщина, выросшая в Венеции в атмосфере художественно рафинированной, и нас тоже воспитывала в атмосфере красоты, преисполненной всем итальянским. Она писала прелестные стихи, и у меня сохранился маленький томик, изданный ею для друзей. Некоторые стихи были опубликованы в сборниках для детей, в литературных альманахах и т. п. Это она научила меня складывать буквы, а потом и читать великих итальянских классиков. Вскоре после смерти моего отца к нам стал приходить аббат из триестской гимназии, бывший страстным филологом. Я все еще слышу, как по вечерам он в восходящих и нисходящих ритмах декламирует на дуинской террасе «Илиаду»: о, как наслаждалась я звучанием великолепного незнакомого языка! Он обратил внимание на мою хорошую память и языковые способности. Среди прочего мы прочли «Divina Commedia», [23]и я выучила ее почти всю наизусть. Всё это и навело Рильке на его идею. Дожидаясь в Мюнхене отъезда, он углубился в изучение Египта, после чего хотел заняться медициной, а потом еще даже и выучиться верховой езде. Я была в ужасе, но не успела я прийти в себя от всех этих его научных и спортивных планов, как ему пришла мысль по пути в Дуино наскоро посетить Толедо. Он изнывал от желания увидеть Толедо, увидеть Эль Греко. По сути крюк-то ведь был бы небольшим, тем более, что его мечта о Толедо была совершенно особой, ни на что не похожей!