Таисия Попова - РиДж

– Нет, так не годится. Этого не хватит.

– Что?

– Распусти волосы.

– Что? – повторила я еще раз испуганно.

– Распусти косу, Марта. Ты можешь распустить косу?

Это он сказал каким-то другим голосом. Словно дотронулся до меня этими словами, как и взглядом он иногда мог прикасаться на расстоянии, словно карандашом чиркнули по руке.

Вечером шестого дня мы наконец выбрались вдвоем из хостела. Финал кастинга был только завтра, и впереди был целый вечер в Париже. У меня открылось второе дыхание, хотелось есть, гулять, танцевать, обниматься и буянить так, как мы всегда это делали на гастролях с Академией. Все это было совершенно невозможно в компании Марты. Она шла медленно, отставая от меня на несколько шагов, и все вертела головой по сторонам, как на карусели.

– Ты что-то ищешь? Не бойся, мы не потеряемся, – успокаивал ее я. – Центр Парижа я очень хорошо знаю.

Марта посмотрела на меня странно и – с заминкой – ответила:

– Я тоже.

– То есть ты знаешь, куда идти? Мне казалось, ты не была в Париже.

– И во Франции не была, и вообще в Европе, – она остановилась, не доходя до светофора каких-то пять шагов, – но о Париже приходится много узнать, когда учишься французскому. Он часть профессиональной картины мира.

– И что о нем рассказывают?

– О, все с сотворения мира, – заверила она. – Нотр Дам, Людовик XIV, взятие Бастилии, Лувр, катакомбы, алжирские мигранты, которых запрещено называть афрофранцузами. Мулен Руж, Монмартр и Галери Лафайет.

– Кстати, пойдем посмотрим их витрины, – вспомнил я, потому что мы как раз дошли до Гранд опера.

– Какие витрины?

– Ну, в Лафайет.

Она вертела головой, не узнавая те места, о которых было так много в ее учебниках, и смотрела на меня недоверчиво.

– Да очнись же, Марта, вот бульвар Хаусманн.

– Осман, – сказала она машинально. – «Х» во французском не читается.

– А, точно. Никогда не помню это правило. Так что, пойдем внутрь?

– Нет, я не могу, Джонатан.

Почему? Там красота. А под крышей есть смотровая, оттуда и Монмартр, и Эйфелева башня видны.

– Давай просто к Эйфелевой башне. К смотровой на площади…

– Ты устала? – наконец догадался спросить я.

Мне ещё только предстояло узнать, что она при всей своей терпеливости довольно хрупкая, устает от хождения не меньше, чем от разговоров, а на переваривание впечатлений ей надо больше времени, чем мне. Но в тот вечер я не мог думать ни о чем, кроме кастинга и Парижа. И не мог понять, что творится у нее внутри, я и потом никогда не знал этого.

– Не то, что устала, просто для меня это чересчур.

– Что?

Она молча показала куда-то себе под ноги, потом на здание Опера, потом развела руками над головой и уронила их, как неживые.

– Все-таки ты устала, – заключил я, внутренне радуясь, что она не показала на меня. – Все, давай дойдем до смотровой, и оттуда назад в хостел.

– До смотровой на Эйфелевой башне? – спросила она испуганно.

– Нет, поближе. До реки.

– Какой реки?

– Большой. Которая тут повсюду. Там еще с одной стороны огромное совковое здание, примерно как в Питере в Автово. И с другой стороны такое же совковое здание. А под ногами плитка, а внизу река и всякие фонтанчики и парки.

– Площадь Трокадеро?

– Не знаю, там нигде нет табличек. И я не читаю по-французски.

Мы шли по бульвару Осман, который я всю жизнь называл Хауссман, потому что в Академии Русского балета нас не учили французскому, а говорить с местными нам тут и в голову не приходило, зачем, если русских целая толпа. Я думал, что она без меня почти неделю гуляет по Парижу, который никогда не видела и так хорошо знает по книжкам, и это такой культурный шок для нее, что сейчас она и Триумфальную арку не узнает. Но как же улететь, не увидев всего этого?

Она молчала и молчала, до самой смотровой, только все озиралась и останавливалась, читая таблички на домах с каким-то недоумением, а уже на площадке тянулась всем телом к этому – в самом деле красивому – виду на Эйфелеву башню, что-то говорила себе под нос по-французски и смотрела на меня, как ребенок на новогоднюю елку. Или нет. Как на деда Мороза.

– Ты очень уже устала.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, жмурясь, как на свету, хотя уже совсем стемнело и накрапывал дождь.

– Тебя пошатывает. Давай я тебя тут сфотографирую, и поедем спать.

– Спать… да.

Марта еще поозиралась и села на парапет, как-то угловато подобрав под себя колено. Я походил туда-сюда, настраивая фотик, но кадр выходил какой-то глупый, как на сотне фотографий туристов с площади Трокадеро. Я и Эйфелева башня. Я – Эйфелева башня. С ее-то ростом совсем идиотски смотрится.

– Слушай, – я опустил фотик, – нет, так не годится. Встань на парапет.

Она вскарабкалась, повернулась в профиль, старательно выпрямляя спину. Макушка ее казалась совсем вровень со шпилем, и в темноте она уже сливалась с горизонтом.

– Оййй, кошмар, Марта. Нет. Не то. Распусти волосы и присядь, как русалочка.

– А вода где же? – сказала она с какой-то другой улыбкой, растерянно подняв брови.

Села на камень, снова подобрала ноги и потянула резинку с косы.

Волосы ее потекли с головы таким живым водопадом, что я всем телом ощутил эту теплую воду, словно дотронулся до них. Ни на какой растяжке невозможно так мгновенно ощутить себя целиком.

– Tu es bien? – окликнула меня Марта. – Джонатан?

Я сглотнул, поднял фотик и сделал этот кадр. Темнота, моросящий дождь и тяжелая штора ее невозможных волос. До хостела было еще очень долго, но уже можно было воображать себе прикосновение к этой намокшей косе. И немного к затылку. И к пальцам, которые заплетают эту косу.

Я ничего не боялся и не стеснялся, потому что после недели кастинга оба эти понятия покинули меня. Покинули, как оказалось, до первых репетиций, но это выяснилось потом. А сейчас была эта перемена. Очень помню, что мне трудно было в тот вечер даже просто отойти от нее, как будто ногу выдергиваешь из цемента, вот не меньше, правда. Она ходила по комнате, искала то расческу, то телефон, то воду, а я постоянно заступал ей дорогу, физически не мог вынести увеличения дистанции.

Расчесывалась она всегда сидя и была в этот момент похожа на русалочку, только одетая и сжатая в комок. Она и теперь уселась на кровать, подобрала ноги под себя и стала расплетать косу.

– Ты не брала билеты еще? – спросил я.

– Билеты куда? – подняла она на меня глаза, не переставая перебирать пальцами.