Татьяна Груздева - Как отчаянно хочется жить! Судьба офицера советской армии в воспоминаниях

Из этих добровольцев были сформированы и отправлены на фронт 6 бригад морской пехоты. Когда формировалась 7-я, то туда был зачислен и я – в должности заведующего делопроизводством оперативного отделения штаба бригады.

Так как уже совсем рядом, в Петергофе, находились немцы, то отправка нас в Ленинград происходила ночью, кораблем, и мы прибыли на В.О. в Управление подплава, где происходило доформирование. Работы было много. Мне приходилось собирать и клеить карты линии фронта, которая часто менялась, приводить в порядок личные дела бойцов, данные о которых поступали в спешном порядке и не всегда были точными.

Командный офицерский состав был назначен из армейских пехотных офицеров, и нас вначале поставили в район за Волковским кладбищем. Но очень скоро переместили на передовую линию – на место бывшей «Бондаревской дивизии» в 42-ю или 55-ю армии.

Наш штаб располагался на заводе «Лен металлург» – это в районе Колпино-Мга и реки Московская Славянка. В одну их ночей штаб обстреляли немцы, и я был ранен в голову и шею осколками снаряда, при этом еще засыпан обломками разрушенных стен ближнего дома – хорошо, что меня быстро нашли, сам бы не выбрался.

Дорога, по которой повезли в санбат меня и других раненых, вся обстреливалась – вражеские снаряды рвались и спереди, и сзади, и с обоих боков. Шофер не смог доехать до санбата и повернул на более безопасную дорогу к эвакогоспиталю, который находился на берегу речки Московская Славянка. Один из раненых умер в машине, я много раз терял сознание… Последний раз – уже в эвакогоспитале, где мне оказали первую помощь.

Через несколько часов меня и других раненых отправили пароходом в Ленинград. Там я лечился сначала в обычном госпитале, потом в батальоне выздоравливающих. Раны и контузия заживали долго.

После лечения я был назначен в 256-ю авиабазу ВВС КБФ офицером по учету личного состава. И служба моя продолжилась на аэродроме «Гражданка», который был перебазирован из м. Котлы.

На нашем аэродроме стояли два бомбардировочных полка. Такие известные летчики, как Клименко, Карасев, Степанян и другие летали бомбить Берлин! Мы все старались для Победы. Наряду с основными обязанностями, нам всем – и матросам, и офицерам – приходилось много работать по обеспечению полетов. В суровые зимы 1941—42 и 1942—43 годов мы постоянно чистили снег на аэродроме, очищали стоянки самолетов, разгружали вагоны с боеприпасами, набивали снарядами ленты пулеметов…

И все это – под огнем! Аэродром непрестанно обстреливали орудиями и бомбили с воздуха. Налеты фашистской авиации происходили по ночам – несколько раз за ночь. Небо при этом освещалось от прожекторов и взрывов зенитных снарядов, осколки которых устилали землю…

Уже в ноябре 41-ого я начал страдать от голода. Есть хотелось постоянно и очень сильно. К бомбежкам и обстрелам мы уже привыкли, но переносить голод было гораздо тяжелее. Летчиков кормили относительно хорошо, для техников тоже был особый паек, а для нас, «тыловых», – очень скудный. Мы получали по 300 гр. хлеба или 180 гр. сухарей на день, остальная часть пайка была так мала, что уже после обеда все время хотелось есть.

Почти все болели дистрофией, а если кто-то ел больше соли и пил больше воды, – эти люди опухали. На нашей базе за два года умерли шесть матросов. Я бы тоже умер, но вовремя попал в военно-морской госпиталь для выздоравливающих командиров КБФ – на 10 дней, и там меня немного подкормили. Для того, чтобы не заболеть цингой, мы пили отвар хвои.

Мы болели дистрофией, но сутками работали под огнем

Штаб ВВС КБФ находился в Адмиралтействе, мне приходилось там часто бывать, чтобы сверяться по вопросу учета личного состава и аттестации офицеров, и я видел, как живет остальной Ленинград. Большинство зданий было разрушено, все стены – в царапинах; памятники сняли и спрятали; транспорт не ходил, только военные машины; улицы не чистили, освещения не было. Да что освещение! Отопления в домах тоже не было… Люди спасались буржуйками, которые топили, чем попало, чаще всего – разломанной мебелью. И водопровод не работал, за водой ходили на Неву.

Но девушки даже в таких нечеловеческих условиях пытались одеваться «по моде»! Модными стали шапки-ушанки, полушубки или хотя бы фуфайки. На ноги надевали парусиновые сапоги, в холода – валенки. За все время блокады я не видел ни одной женщины в юбке.

Сколько же людей умерло! В гроб их не укладывали, потому что не было дерева. Трупы обшивали тряпками, а кто и этого не имел, просто заворачивали во что-то и выбрасывали на улицу. Потом специальные команды собирали останки несчастных и свозили в определенные места. Я своими глазами видел штабеля трупов в одном из бывших садов Ленинграда, который стал таким печальным местом.

Но Ленинград и в таких условиях жил – боролся, бомбил Берлин. Продолжалась работа на завода хотя как там люди выдерживали смены, я не понимаю… Наконец была открыта «дорога жизни» через Ладожское озеро, и нам понемногу, по граммам, начали увеличивать пайки. А потом дожили мы и до подарков по праздникам! В них были вино, сыр, конфеты… Более существенное улучшение снабжения началось после прорыва блокад, когда в Ленинград пошли поезда.

В апреле 1943 года меня направили в Москву – на курсы усовершенствования офицерского состава. По их окончании я был распределен на Северный флот, где участвовал в обороне Заполярья до конца войны. День Победы встретил на острове Новая земля…

Вот и все… Я дочитала последние строки воспоминаний отца. Как жаль! Так и кажется, что ещё что-то новое можно узнать о нем, о своих дедушке и бабушке, о том времени – первой половине 20 века. Я не спешила закрывать тетрадь и будто чего-то ждала. Отец писал кратко, тезисами. Мне сейчас этого мало, хочется подробнее!

Вот удивительно: почти обо всем, что я сейчас читала, отец мне когда-то рассказывал, но я почти ничего не запомнила. Почему? Сейчас это кажется странным. А тогда в рассказах отца я не видела ничего особенного: годы войны и даже довоенное время ушли не так уж далеко, об этом часто говорили в школе; судьбы, схожие с судьбой отца, были у родителей почти всех моих друзей и одноклассников. Да и вообще: взрослая жизнь казалась мне, девочке, мало интересной. Все там уже случилось, все сбылось! То ли дело мечты о будущем моего поколения? Вот это волнует, это занимает все мысли.

Жалко, что мы с отцом не успели поговорить как два взрослых человека. Он сам не раз повторял: вот когда вырастешь, я тебе всю свою жизнь расскажу. Сейчас многого не поймешь… Да, он был прав. Даже если бы тетрадь эта не потерялась в квартире тёти и я ее прочитала вскоре после ухода отца, в 60-х годах 20 века, такого впечатления, как сейчас, не получила бы.