Наби Даули - Между жизнью и смертью

Свой путь к мировому господству гитлеровцы прокладывали огнем и мечом. Они ринулись на человечество, как темная туча саранчи набрасывается на поля. Жизнь на земле оказалась под угрозой. Кто мог остановить бронированную машину фашизма и выбить из рук его кровавый меч?

Надежды всего мира обратились к Советскому Союзу, к его отважным воинам.

Страшен был для фашистов советский солдат. Им стало ненавистно не только оружие в руках советских людей, но и само их существование на земле. Ведь мы были вооружены прежде всего учением Ленина. А такое оружие из рук не выбьешь. И фашисты опасались даже взятых в плен израненных и обессилевших солдат.

Наша стойкость, наша любовь к Родине, которую мы не скрывали от врага, уже была ненавистной и опасной для гитлеровцев "красной пропагандой". Что им было делать с этими пропагандистами? Умертвить всех, стереть с лица земли! Иного пути для фашистов не было.

Вот почему мне в своих записях приходится говорить о событиях страшных и трагических. Но все это правда; я рассказываю лишь то, что видел своими глазами.

Если мне удастся показать хотя бы тысячную долю тех страданий, которые принес людям фашизм, то я уже выполню добрую половину своего долга перед тобой, дорогой читатель. А другая половина моего долга в том, чтобы рассказать, как мы устояли в фашистской неволе, не покорились страху сорока смертей.

...Настала зима 1941 года. Смерть подступила к нам еще на один шаг. Было голодно - теперь пошли еще лютые морозы. Снега, правда, было пока немного: там и сям проглядывало темное тело земли, точно она была застлана изодранной простыней. Либо оттого, что я сам мерз, либо еще отчего-то, но мне чудилось, что земля тоже ноет от стужи.

В бараках негде согреться. Станешь босиком на цементный пол - подошвы обжигает холодом. Пленные накручивают на ноги или нашивают на спину любую тряпку, какая попадется под руки. Некоторые раздобыли где-то пеньковой веревки и плетут себе лапти. А у меня и шинелишки нет. В теплые дни еще можно было терпеть. Но что делать сейчас? Правда, Гриша скроил мне из какой-то мешковины нагрудник. Но разве в нем согреешься?

Как можно было вынести такую лютую зиму в нетопленных бараках? Но мы вынесли. Ведь в нас жила неугасимая надежда. В нашей крови клокотали гнев и ненависть к врагу. Это они согревали нас изнутри.

...Сейчас, в морозные дни, я обычно сижу в бараке, "караулю место". А Гриша уходит "на базар".

Не удивляйтесь: у нас в лагере был "базар". В середине дня пленные высыпали во двор и устраивали своего рода толкучку. В руках у них можно было видеть разные тряпки, пилотки, обмотки, гимнастерки, пуговицы и тому подобные вещи. По нужде, по надобности мы торговались и обменивались своим товаром. Это называлось "махнуть". В иные дни на базаре появлялись даже часы. А в последнее время стали выносить и крупные вещи: брюки и даже шинели. Это была одежда с умерших.

На этот базар и отправился сейчас Гриша. Мне холодно. Я подтягиваю колени к подбородку, опускаю голову, стараясь согреться собственным дыханием. В такие минуты кажется, что умереть было бы легче. Мрачные думы овладевают мной, и я, сам того не замечая, впадаю мало-помалу в забытье. Вдруг на меня опускается что-то теплое. Опускается и словно вбирает в себя - мягкое, точно облачко, - и весь я млею, согреваясь.

И вдруг я слышу:

- Ну, брат, довольно тебе отсыпаться. А то будто десять лет подряд не спал. - И с меня срывают шинель.

Я открываю глаза и вижу смеющегося Гришу. Возле него сидит еще один товарищ. Я ничего не понимаю.

- Знакомься, - говорит Гриша. - Мой земляк, Никита Лазарев, на "базаре" встретил.

Протягиваю руку. Знакомимся. Однако меня интересует другое; я думал, что укрыт Гришиной шинелью, но сейчас вижу: его шинель на нем самом. Значит...

Гриша, поняв мои мысли, весело хлопает меня по плечу.

- Носи на здоровье, татарчонок! - говорит он, широко улыбаясь.

На лице Никиты отразилось большое горе. Лет ему, пожалуй, не больше тридцати пяти, а выглядит он старым и очень изможденным. Лицо покрыто рыжей бородой, щеки провалились, шея вытянулась. Костлявые плечи угловато торчат из-под шинели. Лишь серые глаза горят какой-то упрямой силой. "Красив, наверно, был когда-то парень", - подумал я, глядя на него.

Никита тем временем тоже пытливо разглядывал меня.

- И давно ты тут? - спросил он. Мы разговорились. Я узнал, что до войны Никита работал в Москве на часовом заводе. Оттуда ушел на фронт. В бою его контузило, и в себя он пришел уже у немцев. В лагере Никита встретил своего старшего брата. Но они недолго побыли вместе: старший две недели промучился животом и вчера умер.

Я в свою очередь рассказал ему о себе. Так мы познакомились, и в наш маленький коллектив вошел новый друг Никита Лазарев...

Близился вечер.

- Сколько сейчас времени? - спросил я Гришу.

- Что, к милой на свидание собираешься? - проговорил тот, хитровато улыбаясь. Но на часы не взглянул. Свои ручные часики он носил обычно в рукаве, в кармашке, пришитом изнутри. Это спасало часы при обысках.

- Скажи же, сколько времени? - попросил я снова.

- Вот пристал, как смола! - отмахнулся Гриша. Потом улыбнулся и добавил:

- Часики, браток, у тебя на плечах, - и рассмеялся добрым смехом.

- Спасибо, Гриша, я этого не забуду, - начал я растроганно, но Никита перебил:

- Тебе время узнать?.. - и стал снимать с руки повязку. Бинт на руке был в крови.

Мы с недоумением уставились на него. Он размотал бинт и осторожно снял кусок ватки. Вместо раны, которую мы ожидали увидеть, под бинтом оказались бойко тикающие часики на ремешке.

- Времени, - сказал Никита, взглядывая на часы, - сейчас будет ровно пять, - и начал забинтовывать запястье. Спустя минуту его рука опять стала "раненой".

- Я часовой мастер, - сказал Никита. - Часы мне нужны, как сердце. Я без них и минуты не проживу.

- У тебя, наверно, золотые руки, - сказал я ему.

- А что? Конечно, - ответил он и, довольный, провел рукой по своей рыжей бороде.

Мы с Гришей рассмеялись. Наш новый знакомый обещал оказаться толковым парнем.

НОСЯТ ЛИ НЕМЦЫ ЛАПТИ?

Ответ на этот вопрос пришел неожиданно.

Однажды в лагерь завезли два воза соломы. Мы быстро разобрали ее по баракам, и каждый разостлал свою долю под себя. В бараке будто посветлело даже, запахло полями. Пленные бойцы, месяцами и в глаза не видевшие мягкой постели, теперь с наслаждением вытягивались на соломенной подстилке.

Но этим дело не кончилось. Русский человек - мастер жизнь устраивать. Когда надо, он такое выдумает, что только руками разведешь от удивления.

Не прошло и дня, как мы услышали, что какой-то пленный сплел из этой соломы очень аккуратные, глубокие лапти, обулся и принялся плести другую пару. Ногам в таких лаптях тепло и удобно.