Камала Харрис - Истины в моем сердце. Личная история

Никогда не забуду, как мой руководитель работал над делом, связанным с арестом за наркотики. В ходе рейда полиция арестовала несколько человек, в том числе невинного свидетеля – женщину, которая оказалась не в том месте и не в то время. Я ее не видела. Не знала, кто она и как выглядит. У меня не было никакой связи с ней, кроме протокола, который я просматривала. Но в ее истории было что-то такое, что привлекло мое внимание.

Был вечер пятницы, и большинство сотрудников уезжали домой на выходные. По всей вероятности, судью она не увидит раньше понедельника. Это означало, что ей придется провести выходные в тюрьме.

Работает ли она по выходным? Неужели ей придется объяснять своему работодателю, где она была? А вдруг ее уволят?

И что еще важнее, я знала, что у нее дома есть маленькие дети. Знают ли они, что она в тюрьме? Должно быть, они думают, что она сделала что-то плохое. Кто сейчас присматривает за ними? Есть ли вообще кто-то, кто может это сделать? Вызовут ли службу защиты детей? Боже мой, она может потерять своих детей!

Для этой женщины на кону стояло все: ее семья, ее средства к существованию, ее положение в обществе, ее достоинство, ее свобода. И при этом она не сделала ничего дурного.

Я бросилась к секретарю суда и попросила, чтобы дело было рассмотрено в тот же день. Я умоляла. Я заклинала. Если бы судья мог вернуться на скамью всего на пять минут, мы могли бы добиться ее освобождения. Все, о чем я могла тогда думать, – это ее семья и напуганные дети. Наконец, когда дневной протокол подошел к концу, судья вернулся. Я смотрела и слушала, как он рассматривает дело, ожидая, когда он вынесет решение. И вот стук молотка – свободна! К ужину эта женщина успеет вернуться домой к детям. У меня никогда не было возможности встретиться с ней, но я никогда не забуду того случая.

Это был решающий момент в моей жизни. Дело случайного свидетеля стало для меня квинтэссенцией идеи о том, что даже на задворках системы уголовного правосудия ставки чрезвычайно высоки и в высшей степени связаны с гуманизмом. Это было осознание того, что даже на месте стажера человек, которому не все равно, может вершить правосудие. Это было откровение, момент, который показал, насколько важно, чтобы прокурорами работали сострадательные люди. Задолго до того, как меня избрали генеральным прокурором, я одержала одну из самых важных моих побед. Я знала, что свидетель едет домой.

И я знала, какую работу хочу делать и кому хочу служить.

Здание суда находилось недалеко от того места, где я выросла. Я родилась в Окленде, штат Калифорния, в 1964 году и раннее детство провела на границе между Оклендом и Беркли.

Мой отец, Дональд Харрис, родился на Ямайке в 1938 году. Он блестяще учился и эмигрировал в Соединенные Штаты после поступления в Калифорнийский университет в Беркли. Там он изучал экономику, а затем преподавал в Стэнфорде, где и сейчас остается почетным профессором.

Жизнь моей матери началась за тысячи миль к востоку, в южной Индии. Шамала Гопалан была старшей из четырех детей – в семье было три девочки и мальчик. Как и мой отец, она была одаренной ученицей, и когда проявляла страсть к науке, родители поощряли и поддерживали ее.

В девятнадцать лет мама окончила Делийский университет. И на этом она не остановилась. Она подала документы в аспирантуру в Беркли – в университет, который никогда не видела, в стране, в которой никогда не бывала. Даже представить не могу, как трудно было ее родителям отпустить ее. Коммерческие авиарейсы только открывались. Поддерживать связь было непросто. И все же, когда мама попросила разрешения переехать в Калифорнию, мои бабушка и дедушка не встали у нее на пути. Она была еще очень юна, когда в 1958 году уехала из дома в Беркли, чтобы получить докторскую степень по питанию и эндокринологии, а потом стать исследователем рака молочной железы.

После получения диплома мама должна была вернуться в Индию. В свое время брак ее родителей был устроен старшими членами семьи. Предполагалось, что мама пойдет по тому же пути. Но у судьбы были другие планы. Она познакомилась с отцом, и они полюбили друг друга в Беркли во время участия в движении за гражданские права. Ее брак и решение остаться в Соединенных Штатах были окончательными актами самоопределения и любви.

У моих родителей две дочери. Мама получила ученую степень в двадцать пять лет, в тот же год, когда родилась я. Моя любимая сестра Майя появилась на свет через два года. Семейное предание гласит, что во время обеих беременностей мама была занята вплоть до момента родов – в первый раз у нее отошли воды, когда она была в лаборатории, а во второй – когда она готовила яблочный штрудель. (Зная свою маму, я уверена, что в обоих случаях она настояла на том, чтобы закончить дело, прежде чем отправиться в больницу.)

У меня было счастливое и беззаботное раннее детство. Я любила гулять на свежем воздухе и помню, что, когда была маленькой, папа хотел, чтобы у меня было больше свободы. Он поворачивался к маме и говорил: «Дай ты ей побегать, Шамала». А потом поворачивался ко мне и говорил: «Беги, Камала. Беги изо всех сил! Беги!» Я неслась, ветер дул мне в лицо, и я чувствовала, что могу сделать все, что угодно. (Неудивительно, что у меня сохранилось много воспоминаний о том, как мама наклеивала пластыри на мои разбитые коленки.)

Музыка наполняла наш дом. Мама любила подпевать исполнителям госпелов – от ранней Ареты Франклин до Эдвина Хокинса. Еще в Индии она получила премию за свое пение, и мне нравилось слушать ее голос. Папа любил музыку так же сильно, как и мама. У него была обширная джазовая коллекция – так много альбомов, что они заполнили все полки на одной из стен. Каждый вечер я засыпала под звуки Телониуса Монка, Джона Колтрейна или Майлза Дэвиса.

Но гармония между моими родителями длилась недолго. Со временем все стало сложнее. Они перестали понимать друг друга. Я знала, что они очень любят друг друга, но, похоже, они стали как масло и вода. К тому времени, как мне исполнилось пять лет, связь между ними ослабла под тяжестью несовместимости. Они стали жить отдельно вскоре после того, как отец устроился на работу в Висконсинский университет, а через несколько лет развелись. Они не ссорились из-за денег. Они спорили только о том, кому достанутся книги.

Я часто думаю, что, если бы они были немного старше, более эмоционально зрелыми, их брак, вероятно, мог бы сохраниться. Но они были так молоды. Отец был первым маминым мужчиной.

Это было тяжело для них обоих. Мне кажется, для мамы развод представлялся своего рода неудачей, к которой она не была готова. Ее брак был настолько же актом бунта, насколько и актом любви. Объяснить это ее родителям было очень трудно. Но объяснить развод, думаю, было еще труднее. Сомневаюсь, чтобы они когда-либо укоряли ее: «Говорили же мы тебе», – но все равно, наверное, эти слова эхом отзывались в ее сознании.