Винсент Гог - Письма к брату Тео

Не собираюсь входить в обсуждение планов Гогена. Мы этой зимой уже обдумали положение, и выводы, к которым мы пришли, тебе известны. Знаешь, мне кажется, что ассоциация импрессионистов должна стать чем-то вроде сообщества двенадцати английских прерафаэлитов; я уверен, что такая ассоциация возможна и что художники сумеют обеспечить друг другу существование и независимость от торговцев картинами, если только передадут в собственность своей организации значительное число картин и согласятся делить как прибыли, так и убытки.

Не думаю, что такая организация просуществует очень долго, но, пока она будет существовать, можно будет жить и работать без боязни.

Однако, если завтра Гоген и банкиры предложат мне передать хотя бы десять полотен ассоциации торговцев, я, пожалуй, и не окажу им такого доверия, в то время как ассоциации художников я охотно отдал бы не то что десять, а пятьдесят картин…

С какой стати называть такую организацию сообществом художников, если она будет состоять из банкиров? Разумеется, мой товарищ волен делать что ему угодно, – Бог с ним, но меня-то его проект отнюдь не приводит в восторг.

Предпочитаю принимать вещи, как они есть, ничего в них не меняя, чем переделывать их лишь наполовину.

Допускаю, что великая революция, лозунг которой: художник – хозяин искусства, – всего лишь утопия. Что ж, тем хуже.

Ясно одно: раз жизнь коротка и быстротечна, а ты – художник, значит, пиши…

Нахожу довольно странной одну подробность проекта Гогена. Сообщество обещает оказывать художнику поддержку при условии, что последний предоставляет ему десять картин. Если на это согласятся хотя бы десять художников, банкиры прикарманят для начала сразу сто полотен. Дорого же обойдется поддержка этого еще не существующего сообщества!

Пишу тебе из Сент-Мари – я таки выбрался наконец к морю. У Средиземного моря цвет макрели, то есть непрерывно меняющийся. Оно то зеленое, то лиловое; сейчас оно кажется синим, а через секунду уже принимает серый или розовый оттенок…

Я привез с собой холсты и уже исписал их – две марины, вид деревни и рисунки, которые вышлю тебе почтой завтра, когда вернусь в Арль…

Как только представится возможность, снова приеду сюда и сделаю еще несколько этюдов.

Берег здесь песчаный, нет ни скал, ни камней; точь-в-точь Голландия, только дюн меньше, а синевы больше…

В городке, вернее, деревне не наберется и сотни домов…

Но я все равно надеюсь вернуться сюда.

Подходил ко мне красавец жандарм, выспрашивал, кто я такой; подходил и кюре. Люди здесь, наверно, хорошие: даже у кюре вид порядочного человека…

Вечером гулял по безлюдному берегу моря. Это было не весело и не грустно – это было прекрасно.

На темной синеве неба пятна облаков, то еще более синих, чем яркий кобальт, то светлых, напоминающих голубую белизну Млечного Пути. На синем фоне – яркие звезды: зеленоватые, желтые, белые, розовые, более светлые, более похожие на драгоценные камни, чем у нас на родине и даже в Париже; их можно сравнить с опалами, изумрудами, ляпис-лазурью, рубинами, сапфирами.

Море – темный ультрамарин, берег – лиловатый и бледно-розовый, кусты на дюнах (высотой до 5 метров) – прусская синяя.

Теперь, когда я повидал здешнее море, я до конца понял, как важно остаться на юге и научиться доводить колорит до предельной яркости – ведь отсюда до Африки рукой подать.

Прилагаю к письму рисунки, сделанные в Сент-Мари. Рано утром, перед самым отъездом, я нарисовал еще лодки, а теперь начал картину размером в 30* – большой кусок моря и небо справа.

Я успел написать лодки, пока они отплывали; я и раньше наблюдал, как они выходят в море, но, поскольку это происходило в очень ранний час, мне все не удавалось изобразить их.

У меня есть еще три рисунка местных домов, но они мне покамест нужны, пришлю их со следующей почтой; дома сделаны довольно грубовато, но у меня есть и другое, отработанное лучше…

На юге следует оставаться, даже если жизнь здесь дороже, и следует вот почему: кто любит японское искусство, кто ощутил на себе его влияние – а это общее явление для всех импрессионистов, – тому есть смысл отправиться в Японию, вернее сказать, в места, равноценные Японии.

Я считаю, что в конечном счете будущее нового искусства – на юге.

Однако остаться одному там, где двое или трое могли бы хоть немного облегчить друг другу жизнь, – плохая политика.

Мне бы очень хотелось, чтобы и ты немного пожил здесь; ты вскоре почувствовал бы, как меняется тут восприятие: начинаешь смотреть на все глазами японца, по-другому чувствуешь цвет.

Поэтому я убежден, что длительное пребывание в этих краях позволит мне раскрыть мое «я».

Японец рисует быстро, очень быстро, молниеносно: нервы у него тоньше, а восприятие проще.

Я здесь всего несколько месяцев, но сознайся, разве в Париже я мог бы сделать рисунок с лодками всего за какой-нибудь час, да еще не прибегая к помощи рамки, без всяких измерений, а просто дав полную свободу своему перу?

Вот я и говорю себе: рано или поздно труд возместит все расходы.

Как мне хочется заработать столько денег, чтобы иметь возможность пригласить сюда хороших художников, слишком часто изнывающих сейчас в грязи Малого бульвара!..

Меня часто огорчает, что живопись похожа на скверную любовницу, которая постоянно требует денег, которой всегда их мало; я говорю себе, что, даже если у меня порой и получается приличный этюд, его все равно было бы дешевле у кого-нибудь купить.

Остается одно – надежда на то, что со временем начнешь работать лучше, но и эта надежда – мираж. Словом, тут ничем не поможешь, разве что объединишься с каким-нибудь хорошим работником и вдвоем начнешь делать больше. Очень хорошо, что Клод Моне сумел с февраля по май сделать целых десять картин.

Работать быстро не значит работать менее основательно – тут все зависит от опыта и уверенности в себе.

Вчера и сегодня я работал над «Сеятелем», которого полностью переделал. Небо – желтое и зеленое, земля – лиловая и оранжевая. Из этого великолепного мотива, несомненно, можно сделать картину; надеюсь, что она и будет когда-нибудь сделана – не мною, так другим.

Вопрос заключается вот в чем. «Ладья Христа» Эжена Делакруа и «Сеятель» Милле совершенно различны по фактуре.

В картине «Ладья Христа» – я имею в виду голубой и зеленый эскиз с пятнами лилового, красного и отчасти лимонно-желтого в нимбе – даже колорит говорит языком символов.

«Сеятель» Милле – бесцветно сер, как картины Израэльса.

Так вот, можно ли написать «Сеятеля» в цвете, с одновременным контрастом желтого и лилового (как плафон с Аполлоном, который у Делакруа именно желт и лилов)! Можно или нельзя? Разумеется, можно. А вот попробуй-ка такое сделать! Это как раз один из тех случаев, о которых папаша Мартен говорит: «Тут надо создать шедевр».