Ирина Левенталь - Мой секс

Некоторое время я жила немного на нервах, потом успокоилась. В том ли дело, что внутренний мир подростка проявляет чудеса регенерации? Бог его знает, я не специалист. Может быть, дело в том, что приходилось очень много учиться. Это правда. Всякий, кто заканчивал школу в это время в Петербурге или в любом другом большом городе, наверняка помнит, какой это был прессинг со всех сторон – родители, учителя, любые взрослые: ты обязана поступить в университет, если не поступишь, это будет катастрофа если не равносильная самоубийству, то близко к тому. Начиналось все это, кстати, не в последний, а предпоследний школьный год – и продолжалось два года до самых экзаменов. Учитывая, что я решила поступать на экономический, мне пришлось учить математику. Не скажу, что совсем с нуля, но я всегда еле-еле справлялась с программой, а тут – алгебра и матанализ на уровне первого курса матмеха; это было круто.

Отец сказал мне по телефону, что как только мне стукнет восемнадцать, он уже не будет чувствовать себя обязанным отправлять нам с мамой деньги, но если мне удастся поступить в приличное место (он имел в виду экономический или юридический, и уж конечно не в какой-нибудь Техноложке), то он еще будет помогать все время, пока я буду учиться. В прессинге не участвовала только бабушка по папе – ее куда больше занимало мое превращение в женщину, не в узком смысле, тут она была сама скромность и никогда не интересовалась, а в смысле моих ТТХ, во всяком случае, именно так я трактовала ее взгляд, каждый раз когда я к ней приходила – долгий, сверху вниз и обратно, оценивающий, одобрительный, даже удовлетворенный. Бабушка к концу моего десятого класса серьезно заболела, и я ездила к ней на Жуковского часто, она уже почти не выходила из дома, я ходила для нее в магазин, но ездила не за этим – я довольно сильно ее любила и чувствовала, что вот-вот потеряю. Этот последний год был годом нашей самой большой близости – бабушка показывала мне старые фотографии, в основном послевоенные, но и более старые тоже, дореволюционные, рассказывала о семье, делилась взглядами на жизнь, свободными даже по нынешним представлениям. Меня удивляло, что меня саму бабушка и ее жизнь заинтересовали только теперь, что раньше бабушкина история для меня как бы совсем не существовала. Юность – это возмездие, а также жестокость, глупость и эгоизм.

А дело ведь в том, что жизнь не позволяет ничего наверстывать. Есть такая иллюзия, будто что-то можно наверстать, но на самом деле нельзя. Не успела порасспросить бабушку – бабушка умерла. Не успела прочитать что-то, что читают в семнадцать лет, – невелик шанс, что прочтешь когда-нибудь, потому что придется читать отчеты. В действительности жизнь устроена так, что каждой опции она отводит свой срок; не успел воспользоваться – извините, двери закрываются. Человек – существо застывающее.

Я думала о себе, о своем теле – прекрасном, фейерверком отзывающемся на каждое легчайшее прикосновение, упругом, прекрасно пахнущем, соблазнительном, даже меня саму соблазняющем, – и мне становилось до злости обидно, что оно еще не вполне пущено в работу, когда могло бы приносить столько радости мне и – в ни чуть не меньшей степени – радовать других. (Потому что, разумеется, одно из главных, а может быть, и главное наслаждение в жизни – быть источником радости для другого.)

Словом, все было не до того, и следующую попытку лишиться невинности я предприняла не скоро – это случилось только на первом курсе. В гримерке стриптиз-клуба, в кото-ром я недолго работала (обязательно расскажу об этом), я познакомилась с Ильей, музыкантом из Москвы. Он пялился на меня, хотя полуголых и голых женщин там было много, впрочем, пялился скорее скромно, стесняясь и так же стесняясь сказал мне несколько комплиментов и попросил телефон. Я дала ему телефон Даши – она тогда уже жила отдельно, и я часто у нее ночевала. Илья вообще-то был скорее не мой тип – лет тридцати, хоть и симпатичный, но меня подкупило его поведение: не опытный самец, а какой-то Питер Пэн; он изо всех сил смотрел в глаза, а когда все-таки не выдерживал и стрелял ими вниз, непроизвольно (тогда я не была еще настолько цинична, чтобы думать о том, каких трудов стоит выработать эту непроизвольность) краснел.

Я дала ему номер скорее потому, что не смогла сходу придумать, почему нет, но на следующий день Даша, когда я к ней приехала вечером, сказала, что мне весь день названивал какой-то Илья – и я задумалась. Он уехал в Москву, оставив свой московский номер, но что мне было с ним делать? В следующие несколько дней Даша затроллила меня – один нашелся, и тот в Москве, и тот уехал, оставаться тебе, Ниночка, в девственницах, пока опять не приедет – до такой степени, что я, сильно на нее разозлившись, объявила, что прямо сейчас еду на Московский вокзал, покупаю билет и отправляюсь на дефлорацию. Что и совершила.

Утром я оказалась в Москве. Был октябрь, довольно холодно, города я совсем не знала и не представляла, что делать. С вокзала я позвонила Илье, но телефон предсказуемо не отвечал. Расстроившись, я доехала до центра, гуляла, грелась в кафешках, звонила Илье и слушала гудки и так провела весь день. Мое настроение сменилось за это время кардинально: утром это была досада – ближе к вечеру абсурд происходящего меня уже только смешил. Мне оставалось только доехать до Ленинградского вокзала и сесть на поезд обратно – у меня даже не было ни одной московской знакомой, у которой я могла бы переночевать. Однако же ровно перед тем как я уже окончательно решилась ехать обратно и в последний раз зашла в телефонную будку, Илья наконец ответил. Непринужденным тоном я сказала ему, что вот так и так, оказалась в Москве и почему бы нам не встретиться, если у него есть время. Из всех московских ориентиров я успела выучить только памятник Пушкину, так что встречу назначили у него.

Он почему-то повел меня в «Макдоналдс» (в том, что за прошедшие без малого двадцать лет это стало все-таки неприличным, я лично вижу немалый прогресс русской культуры), я сильно стеснялась, молчала и была сильно напряжена и расслабилась только после того, как он предложил поехать к нему – приготовим что-нибудь, поужинаем . Тут я как-то успокоилась и, помню, защебетала, как птичка. Он жил далеко от центра, мы доехали на метро, зашли в магазинчик у дома, он купил вина и очень простой еды. Квартира была просторная, посреди гостиной стоял рояль, заваленный нотами, стены были увешаны таблицами склонений немецких глаголов – он объяснил, что его подруга зовет его переехать в Германию, поэтому он учит язык. Информация о подруге меня, к слову, совершенно не покоробила; главное было, что ее нет сейчас здесь. Илья состряпал ужин, открыл вино, и мы сели смотреть кино; я тогда еще не смотрела «Матрицу», и Илья, услышав об этом, сказал, что нужно обязательно посмотреть. Я согласилась, хотя и подумала – неужели так будет всегда, и мужчины вместо секса будут вечно показывать мне фильмы, которые им кажутся такими важными, что просто умереть не встать.