Тамара Шелест - Рождённый выжить

Вот так прошла их встреча с медведицей, а медвежьей шкурой мы потом укрывались зимой. Для медвежонка вокруг нашего дуба во дворе отец соорудил небольшой загончик, чтобы Архип (так назвали малыша) мог карабкаться по нему. Мы с удовольствием носили ему ягоды, жёлуди, орехи, стебли, рыбу. Гуляли с ним по деревне, привязав его веревкой, чтобы не убежал. Это было здорово! Все мальчишки сбегались к нам, и каждый хотел его погладить, но отец строго настрого запретил его трогать, чтобы зверь не привык к людям. В редкие свободные минуты я бежал к Архипу и, несмотря на запреты отца, обнимал и целовал его в морду. Так он прожил у нас до весны. Весной вместе с отцом и всеми детьми мы проводили нашего лохматого друга в лес. Медвежонок, освободившись от верёвки, быстро побежал в сторону леса и, казалось, забыл про нас, но потом обернулся, постоял немного, словно ожидая, когда мы пойдём за ним, но, не дождавшись, скрылся в чаще леса. Все плакали, а отец говорил:

– Перестаньте землю мочить, она и так мокрая. У Архипа своя жизнь, у нас своя. Его дом – тайга.

Семья наша была большая, но мама всё успевала: обшивала, одевала нас, мы ходили чистые, сытые – не хуже других. Отец Никита с мамой Маланьей жили дружно, никогда не ругались. Зато мы с самого утра ругались и дрались до слёз, то за портянки, то за лапти. Обуви не хватало. Кто первый наденет, тот идёт на улицу. Ходили в лаптях и самотканой одежде. Носили шабуры из овечьей шерсти. Сукно пряли и ткали сами, потом валяли в горячей воде – топтали его ногами в корыте. Из него шили шабуры и полушубки (шабур – верхняя мужская и женская одежда из грубого холста, сукна или полусукна домашней выделки – сукманины. Надевали её зимой поверх зимней одежды. Летом носили как плащ или пиджак).

Спали на полу, ложились рядком. Стелили рогожку и две длинные подушки в полтора метра. Накрывались дерюгой (грубый холст из толстой пряжи). А когда было холодно, сверху на нас набрасывали шабуры и медвежью шкуру.

Наше хозяйство состояло из четырёх лошадей, шести коров, овец, свиней и кур. Скотина давала необходимое для полей удобрение – навоз. Сибирская земля для посева скудная, без удобрений урожай не даст. К счастью, на ней богатая растительность, большие выгоны (пастбища), огромные сенокосные угодья, хотя и болотистые. Мы засевали девять десятин (около десяти га) земли рожью, пшеницей, ячменём, льном, коноплёй, просом, горохом. Выращивали картошку. С малых лет жали хлеб, зимой молотили, летом косили сено серпом. Вся работа велась вручную.

Если дома мы крутились подле мамы, то в поле и на мельнице около отца. Наш отец высокий, крупный, широкоплечий, сильный мужчина с окладистой, чёрной, кудрявой бородой. Ни разу в жизни он не брился, а только подстригал бороду под кружок. Его кучерявые волосы на голове завивались прямо на картуз (мужской головной убор с жёстким козырьком). Тёмно-карие глаза всегда смотрели на нас строгим, но добрым взглядом. Глубокая морщинка на переносице, образовавшаяся от задумчивости и угрюмости пролегла на лбу красной бороздой. Твёрдый и упрямый характер сделал его волю несгибаемой. Он умело сочетал любовь к нам и требовательность. Ослушаться мы не могли, боялись его гнева. Все решения в семье принимались только с отцовского одобрения.

Родители никогда не фотографировались, поэтому фотографий своих нам не оставили. В семье не одобрялись вредные привычки: пьянство и курение. Отец сам не курил и нам запрещал, а при случае часто напоминал:

– Не будете курить, куплю вам гармошку.

Гармонь в деревне была только одна, и нам, конечно, всем хотелось на ней поиграть: давить на кнопки, растягивать меха, выжимать из неё звуки. Мы всегда просили дядю Кузю разрешить подержать гармошку, но безуспешно. Поэтому такое обещание стало для нас заветным и желанным. Но меня больше всего манила балалайка. Дядя Поликарп разрешал мне иногда потрогать струны. В детстве я решил: вырасту – стану балалаечником. А иногда из Ишима в Ермаки приезжали музыканты с цимбалами, скрипками и наши взрослые вытирали на глазах слёзы, слушая родные белорусские мотивы.

Отец обладал сильным обонянием. Наш дом стоял на развилке двух улиц, и он всегда безошибочно ещё метров за триста угадывал, кто и по какой улице идёт. Бывало, сядем обедать, отец и выдаёт:

– Артамон идёт.

Мы переглядываемся и спрашиваем его:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, запах его табака чую.

И вскоре дед Артамон действительно появлялся в поле зрения. Помню ещё случай. У нас за печкой висел лук. В тот день батя уезжал за сеном и дровами. Утром мы только слегка задели лук, а вечером, только перешагнув порог, он сразу спросил:

– Кто трогал лук?

Когда мне исполнилось семь лет, меня отправили в школу, учиться уму-разуму. Но учиться тогда ходили немногие, взрослые старались детей в школу не пускать. Дома нужны руки, чтобы прясть лён, ткать холст. Сколько бы учитель не уговаривал родителей отправлять детей на учёбу, всё было напрасно, ответ слышал всегда один:

– Не пущу! Пусть дома работают, некогда ерундой заниматься. Грамота нам ни к чему!

Наша сельская школа находилась в обычной избе, за партой сидели по три-четыре человека, все разного возраста. На класс один учебник «Солнышко». Занятия проходили нерегулярно. Это были годы революции – 1917-1918г.г. Писали мы на разных кусках бумаги.

Наш учитель Демьян Васильевич был мужчиной среднего роста, сорока лет от роду. Стройный, строгий и требовательный. Один на три деревни. Одевался он как городской: в чёрный пиджак и жилет. Под жилетом виднелась белая рубашка, а на шее красовалась чёрная бархатная бабочка. Его глаза смотрели на нас через стёкла пенсне и прожигали насквозь, когда он бросал в класс свой недовольный взгляд. Иногда учитель задумчиво стоял у окна и долго молчал, забыв про учеников. Возможно, его беспокоило происходящее в стране, может, революция или что-то другое? За видимой строгостью скрывался мягкий и грустный человек.

– Мельников! Ты почему вертишься? – стоя у доски и выводя буквы, учитель делал нам замечания, не поворачивая головы.

Так не оглядываясь, он безошибочно определял баловника, что нередко вызывало у нас недоумение. Частенько хлестал по рукам хворостиной, если буква не получалась.

– Что это ты нарисовал? – Демьян Васильевич взглянул на мои вензеля. – Это что, китайские иероглифы?

Дети начали смеяться.

– Тишина! – стуча по столу мелом,требовал он.

– А скажите, Демьян Васильевич, что такое егографы? – полюбопытствовал Петька.

– Иероглифы! А что ж вы не знаете, а смеётесь? – вопросом на вопрос ответил учитель и пояснил: – иероглифы – это китайские буквы.

Он важно прохаживался по классу, изредка наклоняясь над листочками, чтобы разглядеть наши каракули.