Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

На кухне гостей встретили радостно и сама бабка, и кухарка Дарья, обе засуетились возле печки, желая угостить нас на славу.

Несмотря на долгую прожитую жизнь, дед Георгия был наивен и чудоковат, как ребёнок. Недолго думая, он решил отправиться вместе с нами на реку – нам необходимо было отмыться от пыли. Оставив деда на берегу, мы, спрятавшись в камышах, вымазались с головы до ног в чёрный ил и в таком виде заявились к нему. Успев раздеться и войти в воду по колено, дед стоял неподвижно в раздумье, как и раньше в огороде среди подсолнухов, но, увидя нас, подбиравшихся к нему со страшными рожами и кривляниями, испуганно воскликнул: «Свят! Свят!» – и бросился к берегу, осеняя себя крёстным знамением. После за столом дед жаловался бабке:

– Они, мать, вот что удумали: прикинулись чертями и пужали меня.

– Сидишь ты под святыми иконами, а выражаешься как?! – останавливала бабка муженька.

– Да ведь как же? – не унимался дед. – Нажрались этой бздники и весь берег мне запакостили.

Он не стеснялся в выражениях, заставляя бабку то ругаться, то краснеть, а то совсем покидать стол.

Вкусных хуторских пышек, нарезанных в виде квадратиков, вовек не забыть! Слоёные, рассыпчатые от сдобы, они имели какой-то особый привкус мёда и сметаны одновременно и таяли во рту. После чая, прямо из-за стола мы тащились вслед за дедом осматривать его хозяйство. Увидев в амбаре кожаное седло, мы упросили деда устроить нам верховую езду, и вот гости по очереди уже гарцуют, чувствуя себя на худом и высоком мерине как верхом на колокольне. Дед, зная заранее, что бабка будет недовольна, уходит от нас подальше, с интересом наблюдая издали за наездниками. Наши скачки окончились скандалом, седло по приказанию бабки прячется под замок, и хотя дед клялся и божился в своей непричастности к этой выдумке, ему сделано было внушение. Дед, в свою очередь, ворчал на гостей: «Вот навязались на мою голову, сорванцы!»

В комнате на стене висели старое охотничье ружьё и патронташ, оставленные здесь старшим братом Георгия. Дед всякий раз, проходя мимо ружья, суеверно крестился, но, между прочим, сам напомнил Георгию о ружье, и мы открыли охоту на голубей. Если верхом на лошади я имел опыт и некоторое преимущество перед Георгием, то тут обнаружилась моя полная неспособность к огнестрельному оружию. Юному снайперу удалось почти с одного выстрела развалить бабкину трубу на крыше дома. К счастью, опустел патронташ, и ружьё благополучно вернулось на своё место.

Молоко на кухне катастрофически прокисало от жары, спасали два сепаратора, установленные в особой комнатёнке. Молоко превращали в масло. Производством занимались женщины: дед был слишком ленив. Некоторое время увлекались этим и мы. Как только молоко, сгущаясь, постепенно превращалось в кусочки жирного масла, мы с Георгием открывали перестрелку, посылая друг в друга липкие шарики при помощи щелчка. От пахтанья нас скоро освободили, и мы без сожаления покинули удручающее своим однообразием производство.

Как-то под вечер дед, выспавшись и выпив квасу, подобрел и велел пастушатам приготовить бредень. Озерко было неглубокое, с илистым дном, но такого обилия рыбы я никогда после не встречал. Уху ели всем хутором два дня и даже отвезли часть в станицу Михайловская, куда оба, дед и бабка, прихватив нас с Георгием, ездили за арбузами. Посадив нас на козлы впереди себя, дед всю дорогу издевался над сердитой супругой, пользуясь тем, что теперь ей некуда скрыться.

– Фу ты! Ребята! Кто-то из вас того! – говорил он отплёвываясь.

Бабка, выругав его старым дураком, сидела всю дорогу нахохлившись.

Отдав пастушатам свои гербы со школьных фуражек, мы быстро подружились с ними. Свой медный герб с буквами «В. Н. У.» (высшее начальное училище) я отдал Захарке, а серебряный герб гимназиста с фуражки Георгия достался Гришке – оба были довольны, как бы превратились в наших оруженосцев.

Дед и бабка, забрав молочную продукцию, уехали на несколько дней к своим наследникам в село Пески, оставив нас хозяевами хутора. С утра на весь день уходили мы к риге, играя с пастушатами. Гришка с Захаркой совсем забросили свои обязанности, покинутые коровы разбредались куда хотели. Для всех, кроме Дарьи, наступили праздники. Кухарка по-прежнему крутилась на кухне целыми днями, а мы выполняли тысячу замыслов, порой весьма жестоких. Пастушата научили нас ловить воробьёв и голубей на риге. Закрывались огромные её двери, но при этом отбивалась внизу одна доска, снаружи к этому отверстию пристраивался бредень с огромной мотней. Находясь внутри риги, мы поднимали невероятный шум, бросали вверх ветки, комья земли – всё, что придётся. Бедные птички, а их там было множество, в панике устремлялись в единственное отверстие, попадая в наш бредень, после чего мы выходили наружу, и пастушата, вооружённые ножичками, обезглавливали пленников. Набитый доверху глиняный горшок кипел, и мы, преодолевая брезгливость, набивали себе желудки, подражая героям Майн Рида, стараясь во всём не отставать от пастушат. Видимо, в природе человека с детских лет заложена звериная жестокость. Стыдно вспоминать теперь, с каким интересом наблюдали мы за расправой пастушат. Гора отрезанных головок с навеки закрывшимися глазками жертв не вызывала в нас ничего иного, кроме озорного любопытства. Пастушата, уничтожая воробьёв, руководствовались поверьем, что, когда распинали Христа, эти птички подтаскивали палачам гвозди.

В эти дни отсутствия деда и бабки мы после ужина укладывались спать вместе с Дарьей и пастушатами на открытой террасе. Предварительно, пользуясь темнотой, фантазируем, рассказывая о заживо погребённых, о случаях пробуждения в гробу, о лунатиках. Порой делалось страшно и самим рассказчикам. Кухарка Дарья со своей стороны, слушая нас, не оставалась в долгу, сообщая о ведьмах, домовых. Наконец пастушата и сама Дарья, утомлённые за день работой, засыпали, тогда мы с Георгием, облачившись в белые простыни, подражая древним, уходили в рожь. Так было хорошо в этот предрассветный час! В наши юные сердца нисходила романтика, следовали обоюдные откровения. Георгий умел напустить тумана, рассказывая красочно, немногословно, с чувством делая паузы. Понижая голос до шёпота, рассказывал мне о своём первом романе с девочкой из польской семьи. Какой таинственной, безграничной представлялась нам тогда жизнь. Но меркла в небе луна, в начавшемся рассвете грядущего дня нам становилось немного стыдно взаимных признаний. Простыни, влажные от росы, теряли свою поэтичность, и мы устремлялись к террасе, где сон валил нас с ног. Пастушата и Дарья давно уже на работе, а мы дрыхнем, пока волнующие запахи кухни, все её чудеса не пробудят в нас волчьего аппетита.