Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

В школе комсомолка проявлялась энергично, восстанавливая против себя учителей. Организовав кружок «безбожников», завела стенгазету с критикой и карикатурами, в то же время, упрекая художника в идеализме и безразличии к её работе. Моя любовь к искусству, находчивость обезоруживали девушку, к тому же мои увлечения были для неё не совсем понятной, чуждой областью. На людях мы всегда спорили с комсомолкой, были как бы равнодушны друг к другу, оставаясь наедине, чувствовали какую-то близость.

Срок пребывания в Уварове шёл к концу, её не задерживали, меня просили остаться учителем рисования, но мы уже договорились с комсомолкой об отъезде в город. Как-то вечером встретились вне школы совершенно случайно. Голубая блузка и туфельки очень шли ей, такой нарядной я увидел её впервые. От неожиданности и внутреннего смущения девушка вся зарделась, не находя слов, мы оба долгое время шли молча. Овладев собой, я заговорил первым и не совсем удачно, совсем не то, что хотелось бы сказать откровенно, получилось с некоторой издёвкой:

– Вчера был у Вас… Видел Вашу келью, мне всё там очень понравилось.

Моя спутница ответила не сразу, она даже приостановилась немного, будто собираясь покинуть меня, чего я никак не желал. Но девушка, не глядя на меня, тихо заговорила:

– Я слышала от бабушек, Вы их просто очаровали.

Несмотря на её желание высмеять, я почувствовал скрытую нежность и возликовал. Май был в цвету, в зарослях весело щебетали какие-то птички, всё было как в модных романах. Быстро темнело, ущербная луна, разгораясь, поднималась всё выше, тёплый воздух сменялся прохладой, усиливая таинственность ароматной тишины наступившей ночи. Я хотел, но не решался взять девушку под руку, мы шли совсем рядом, чувствуя тепло, обжигаясь малейшим прикосновением, забыв совершенно о времени. У меня откуда-то явилась вдруг бездумная радость и вместе с этим смелость. Я стал вслух вспоминать дорогу из города, агитбригаду и нашу ночёвку в избе на полу. Откровенно рассказал о своём восхищении незнакомкой той ночью в окне. Так мы шли и шли, её блузка всё ещё голубела, мелькали туфельки…

– Да, а где же Ваши сапоги? Бедняжки… Они так шли Вам!

Девушка вдруг решительно остановилась:

– А знаете что? Вам, кажется, пора уходить. Вы куда, собственно, шли? В школу?

Оскорблённая, она стала прощаться, но это было чудовищно. Стараясь задержать, я порывисто схватил её руку и обнаружил перстень.

– Это что? Кажется, буржуазные предрассудки?

Язык мой, против воли, продолжал насмешничать, а девушка в эту минуту была так хороша! Вырвав свою руку, она обронила перстень. «Ах!» – моя спутница опустилась на колени. Не думая, я опустился с ней рядом. В прозрачной тени меня встретил внимательный, всё ещё враждебный взгляд. Наши губы соединились, слишком быстро отыскался перстень, ревниво сверкая камешком, он ждал её у порога, разлучая меня навсегда с этой гордой, непонятной, но чудесной девушкой. Возвратившись в ту ночь к себе на квартиру, я нашёл на столе обычный скромный ужин, накрытый салфеткой, и приготовленную постель. Я был зверски голоден, возбуждён и вначале не заметил маленькой записки: «Пётр Иванович! Где Вы? Мы Вас ждали с подругой. Завтра воскресный день, приглашаем Вас в лес за цветами. Маруся К.». Это писала хозяйская дочка, ученица девятилетки.

Прогулка состоялось. Было радостно, весело от беспечного и беспричинного смеха, какой бывает только в юности. Девочки обратили внимание на мою исключительную рассеянность и наградили меня коллективным букетом. С ним я и отправился вечером к старушкам, мечтая о встрече с комсомолкой, заранее предвкушая обратную дорогу с ней в город. Грустные и скучные, увидев меня, они оживились, объявив сразу, что их жилица уехала.

– Как уехала? Куда? С кем?

Вместо ответа старушки простодушно, вонзив в меня нож, стали поочерёдно его повёртывать, сообщая мне новые скупые подробности:

– Вчера пришли поздно, где были, не сказывали, а сегодня утром встала весёлая, всё пела да Вас вспоминала, говорила, что вместе поедете в город, а потом в школу ходила, видно, Вас искала, там сказали ей, что Вы в лесу с девочками, она собралась да и уехала.

Я стоял поражённый, не в силах скрыть своей растерянности и крайнего огорчения. Что было потом? Как я простился со старушками, куда направился? Каким образом вернулся в город? Ничего не помню. Удивительны секреты человеческой памяти.

С палитрой в руках, блаженствуя, пишу натюрморт. На мольберте полотно с удачно начатым подмалёвком. Художникам понятно такое состояние, огорчает лишь солнце, оно крадётся к моему натюрморту, готовое нарушить гармонию красок. Тороплюсь! Громкий стук в дверь. «Будь проклят», – бессознательно шепчут губы. Складываю кисти, в дверях гость из Борисоглебска – двоюродный братец Семён Петрович Анисимов.

– Здорово! Всё мажешь? А жить когда будем? – говорит братец в виде приветствия.

Из-за спины гостя бледной копией появляется тощая фигура подростка. Всё ещё пребывая в столбняке, безнадёжно смотрю на свой натюрморт.

– Станислав, дверь закрыл? – обращается отец к сыну. – Знакомься, вот твой двоюродный дядя! – и не без иронии добавляет: – Богомаз!

Гость недовольно поводит носом:

– А краской-то у тебя воняет!

Холодным душем обдаёт меня трезвый поток его замечаний. «Дорогой племянник», освоившись с обстановкой, атакует мой подмалёвок, стараясь понять мазню дядюшки. Сам я, покорившись обстоятельствам, стараюсь наладить беседу с товарищем далёких лет. Услужливая память развёртывает передо мной красочный свиток прошлого. Наша отчуждённость постепенно тает. Моё лицо и голос приобретают теплоту, я уже во власти былого.

Купцом, бывало, заявлялся к нам в дом двоюродный братец. В его карманах, кроме денег, всегда хранилася какая-нибудь новинка: пистолет, электрический фонарик, сладости, – результат пребывания в магазине отца. Старшие братья – гимназисты, а он – мальчик на побегушках. В центре города гастрономический магазинчик, сам дядюшка – опытный дегустатор, в подвальчике «рейнский погреб», масса бочонков, вследствие чего дядюшка спился, впав в алкоголизм. Бывало, уложив отца под прилавок, сын вёл торговлю самостоятельно. Подростком я заглядывал к ним, меня привлекало там всё – россыпи всевозможных орехов, аромат колбас, сыров и курева от простой махорки до женских пахитос. Случалось быть и в подвальчике, снимать пробу маленькой рюмочкой. Привлекали названия вин: портвейн, кагор, цимлянское, сантуринское – водки не было.

Зимой на Рождество я шёл через весь город к богатым родственникам славить Христа. Слова текста помню до сих пор. «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мной, и со страхом облекитесь в ризу радости святой. Ныне Бог родился в мире, не в короне, не в порфире, Он родился в пеленах, а не в убранных домах. Я пришёл Христа прославить, а вас с праздником поздравить», – бойко заключал я, и тут же награждался серебряным гривенником. В те годы для мальчика это была большая сумма. Дядюшка вёл меня в зальчик к буфету, убранному специально для праздничных визитёров, угощал меня рюмкой красного вина, расхваливая репертуар и исполнение.