Вячеслав Пайзанский - С утра до вечера

Когда было покончено с чаем, Дора внезапно погасила лампу, села к Вячке на диван и принялась целовать его.

Страшный приступ чувственности покорил Вячку. Он отвечал на сумасшедшие поцелуи Доры. Внезапно ему вспомнилась Соня. Чувственность притупилась. Он стал сопротивляться и хотел встать, но его цепко держали за шею руки проказницы… Тогда Вячка с усилием встал и, размахнувшись, ударил девушку по лицу. Она стала плакать, а Вячка оделся и вышел.

Ему было и стыдно за удар, и хорошо на душе: он спас свою любовь к Соне и доказал развращенной девчонке, что ею он не дорожит и что ее поступок настолько низок, что больше оплеухи ничего не заслуживает.

Это был единственный случай в жизни Вячки, когда он ударил женщину. И, пожалуй, этого стыдиться не надо: он защищал свою честь и свою любовь.

А скоро произошли события, показавшие Вячку нечестным.

Он учился уже в шестом классе, ему было семнадцать лет, и пора ему уже было отвечать за свои поступки.

А произошло вот что.

Как-то в классе был свободный урок. Вместо заболевшего учителя в класс явился гимназический врач Демидов. Он был военным врачом, и в гимназии работал по совместительству. Это был очень добродушный толстяк, любивший похохотать, рассказать анекдот; одним словом, он пациентов больше лечил смехом, чем лекарствами. А из лекарств любил угощать гимназистов касторкой, йодом, хиной и тому подобной дрянью.

Демидов занял вниманье класса рассказами о своей медицинской практике на военной службе, такими смешными, что класс хохотал до упаду, а в конце принялся учить, как надо поступать при ожогах и при обморожениях.

Вячка машинально в открытом черновике написал четверостишие, которое после звонка вырвал из черновой тетради и бросил в мусорную корзинку. Сосед, сидевший сзади, Витковский, очевидно, подсмотрел, когда Вячка писал. Он вынул бумажку из корзинки, разгладил и в присутствии многих товарищей прочитал вслух:

Вячка не придал значения тому, что бумажка со стишком не уничтожена. Через час он уже забыл о ней.

Прошло несколько дней, и его неожиданно вызвал директор в свой кабинет. Без всяких предчувствий Вячка вошел к нему.

Директор был разгневан. Это Вячка сразу увидал по лицу директора. Он закричал на Вячку:

«Обманщик!.. Нечестный!.. Лживый!..»

Когда Вячка протестующее сказал что-то, перебивая директора, он показал ему бумажку, сложенную несколько раз, на которой мелкими печатными буквами было написано стихотворение о Демидове.

Вячка изменился в лице, поняв, что кто-то его подвел.

«Вы писали?.. Вы сочинили?.. Вы положили эту гадость врачу в калоши?.. Поиздеваться захотели?..»

Вячка мог отказаться, но чувство порядочности подсказало ему, что отпираться стыдно, и он ответил:

«Сочинил стихи я, но даю честное слово, что писал на этой бумажке не я, в калоши врача клал тоже не я».

«Тогда кто же?.. Кому отдали вы написанное?.. Говорите!..» – закричал директор.

Вячка не хотел выдавать товарища и сказал, что не помнит.

И хотя Демидов, зашедший к брату Вячки в этот вечер, смеялся и жалел, что отдал стихи директору, так как не знал, что их писал Вячка, его брат был мрачнее тучи. Вячке было ясно, что на него свалилась неприятность от директора, и, вероятно, открылась тайна «Звериады», и учителя все узнали, как Вячка их ошельмовал.

Брат с Вячкой не разговаривал и он молчал, не расспрашивал, почти все время сидел в своей комнате. Но из отрывистых ответов и далеко неласковых взглядов жены брата Вячка видел, как переживает случившееся брат. И сам он горевал по-настоящему.

Через несколько дней стало известно, что приехал новый директор, а Михалевич уходит в отставку.

Вячка не задумывался, лучше это или хуже для него. Он, как побитая собачонка, ждал ударов на свою голову.

Уехал старый директор, не сделавший брату прощального визита, новый никак не реагировал.

Дни текли, никто не говорил с Вячкой о несчастном стишке.

Брат по-прежнему был сердит на него. Учителя будто не изменили своего хорошего отношения к Вячке.

Только латинист Ярема на уроке как-то сказал:

«Незенцурные стихи умеете писать, а перевести статейки не умеете». И поставил Вячке первую двойку за все время его учения в К…й гимназии.

Товарищи знали о свалившемся на голову Вячки несчастье, молча сочувствовали ему и, кажется, тоже переживали.

Витковский не признавался, что это он положил стихи в калошу врача. Это возмутило Вячку. Он ему сказал, что раз он не признается, ему ничего другого не остается, как сообщить, кто подобрал стишок из мусорной корзинки. И тогда Витковский сознался. Он, плача, просил Вячку не выдавать его. Вячка дал ему слово.

Перд самыми зимними каникулами стало известно, что брата перевели в Сосновицкое реальное училище, на самой германской границе. Вячка так и не узнал, был ли этот перевод следствием злополучной «Звериады» или ничего общего с ней не имел. Но тогда впечатление было такое, что о переводе брата кто-то просил округ.

Брат Петр объявил дома, что Вячке оставаться в К…й гимназии нельзя, хотя он мог жить у сестры и продолжать учиться в этой гимназии. Но, по словам брата, учителя потребовали, чтобы Вячки не было в К…й гимназии.

Повторилась та же история, что и два года назад, но тогда Вячка сам сбежал, не дожидаясь, когда его выгонят, а теперь его выпроваживали. Вячка опять уезжал к сестрам ожидать решения своей судьбы.

И опять, как и два года назад, пришлось уничтожить все результаты литературной работы за два года, так как он не знал, что ожидает его, даже приблизительно не знал, какая участь ждет его, если он попадет в Варшаву, самое вероятное место его нового жительства и ученья.

Одно ему было ясно: поэзия – это злой гений его существования, она, как некий «злой дух», «дух изгнания», помимо его воли, носит его по свету, не давая покоя и умиротворения.

И несмотря на это, поэзия была так дорога Вячке, так необходима ему, что без нее он не мог уже жить.

И опять старое решение: куда бы не бросила его судьба, в каких бы условиях он не жил бы, он будет писать.

Или творить, или не жить. Тогда его вовсе не заботила мысль об опубликовании плодов его творчества, так как речь шла о большем – о жизни его поэзии. Это обстоятельство сыграло немаловажную роль в том, увидят свет Вячкины произведения или не увидят. В борьбе Вячки это было второстепенным. Он дрался за самую жизнь своего творчества.

А сейчас все было туманно, неопределенно, как два года тому назад.