Вячеслав Пайзанский - С утра до вечера

Теперь он уже немного знал польский язык, во всяком случае, понимал все, но говорил плоховато, с «москальским» акцентом, как говорили ему еще в К.

Эти трое русских готовы были, как ему казалось, с ним дружить, но сами между собою дружны не были и были совсем разные.

Проняков был сын подрядчика-строителя, из зажиточной семьи. Он хорошо одевался, всегда был франтом, носил белые перчатки и любил смеяться над другими, а еще больше любил рассказывать анекдоты, которых он знал сотни, а может сам их выдумывал. В них осмеивались недостатки людей и особенно евреев, осмеивались их национальные черты, их корыстолюбие и пресмыкание перед сильными, знатными и богатыми.

Почти на каждой перемене можно было наблюдать, как Митька Проняков, собрав вокруг себя группу одноклассников, рассказывает свои анекдоты, и часто по-польски, так как он, как уроженец Варшавы, прекрасно владел польским языком и без «москальского» акцента говорил на нем. То и дело слышался дружный смех любителей анекдотов, при чем евреи, а их в классе было до 50 %, смеялись сами над собой.

Проняков плохо учился, списывал домашние задания и контрольные работы, но с таким апломбом отвечал учителям, когда его вызывали, что незнанье скрадывалось потоком красноречия, и Митька всегда выходил «сухим», со спасительной тройкой.

Вячке Проняков и нравился своей веселостью и непринужденностью, уменьем всегда найтись и выйти из самых трудных положений, и не нравился из-за плохого отношения к учебе, малой начитанностью, манерой осмеивать других и пренебреженьем к незнатным и к небогатым.

Покровский Леонид был сыном священника. Он был скромный и послушный юноша, хорошо учился, много читал и писал интересный дневник, который читал в классе товарищам, как бы хвастался своими «умными» мыслями. За ним водился один грех: он был фискал. Все, о чем говорилось в классе среди учеников, на другой день становилось известным учителям. Оказывается, инспектор гимназии Тимашков был дядей Покровского, кроме немца Бигге, который дружил с ним, выведывал от него, что ему было нужно, из учительских предначертаний на несколько недель вперед, заставляя узнавать это от дяди, а потом рассказывать другим гимназистам. Уже в 7-м классе оказалось, что Покровский все врал, а Бигге принимал за чистую монету. Покровский стал противен Вячке, когда он узнал о его функциях доносчика.

Концевич Александр, очень красивый и умный парень, был из бедной рабочей семьи. Поэтому он всегда ходил в заношенном до нельзя костюме, драных башмаках. Взгляд его красивых глаз часто с недоумением останавливался на товарище, когда тот о чем-нибудь его спрашивал, будто, прежде, чем понять, осмысливал в уме этот вопрос.

Он всегда сидел на самой задней парте и, казалось, что делается в классе, так он был всегда занят своими, никому неведомыми мыслями, Его всегда спрашивали неожиданно:

«Концевич, повторите!»

Концевич либо молчал, либо декламировал пушкинское: «немного слов исходит до меня!»

И учился слабо, с трудом переходил из класса в класс и сам удивлялся, как это он переходил.

Эти три гимназиста не могли вызвать у Вячки Койранского чувства дружбы. Они были не под стать ему, уже потрепанному и учителями, и товарищами, знающему, чего он хочет и не нашедшего в них ничего, что могло бы вызвать его сочувствие. Поэтому Койранский остался без друга и дружбы.

Класс первое время сторонился Вячки, видя его замкнутость и даже настороженность. Учителя довольно откровенно выражали Вячке свое неудовольствие, хотя не было решительно никаких оснований: он всегда знал то, что его спрашивали, прилично выполнял домашние задания, был вежлив, но без предупредительности и заискивания.

Классным наставником Койранского был учитель немецкого языка Брауэр Иван Карлович. Он, как очень нервный человек, не выносил долгого взгляда на себе Койранского и сердился:

«Ах, ви, пожальста, пошему так смотрите?» – нередко кричал он на него. А если Койранский избегал смотреть на него и устремлял взгляд в другую сторону, немец положительно не выносил:

«Пошему ви глядит нах хаузе (домой)?.. Антвортете мир ви, новий эзель!..Ауф, ауф!.. (отвечайте мне новый осел!.. Встать!..» – таково было обращение этого горе-учителя к своему воспитаннику. Койранский спокойно относился к крикам этого чрезмерно нервного человека и в душе посылал его к черту, так как класс «ласку» учителя вседа сопровождал громким смехом.

Койранскому было ясно, что явное нерасположение к нему учителей навеяно директором Некрасовым, вопреки воле которого Вячка стал учеником 3-й гимназии.

Товарищи по классу, поляки и евреи, встретили Койранского без симпатии, если не сказать враждебно. Его обращение к ним по-русски вызывало их негодование, так как все русские говорили с ними по-польски.

Но настроение класса резко изменилось в пользу Койранского, когда учитель русского языка разнес его за классное сочинение на тему «Мысли Державина в оде бог». Вячка раскритиковал бездоказательные утверждения Державина, повторившего в оде определения божества по катехизису (учебник закона божия). Он закончил свое сочинение словами: «Стоило ли переписывать катехизис?»

Койранский получил двойку за сочинение, а под жирной двойкой учителя было написано:

«В ваши лета не должно сметь свои суждения иметь!»

Учитель Истрин так разошелся, пробирая Койранского, что назвал его сочинение крамольным, а самого Вячку крамольником.

Само собой разумеется, что инцидент мог иметь печальные последствия, но гимназический священник Божик взял Койранского под защиту, заявив, что бога и благодати божией Койранский не оскорбил, и нечего поднимать шум.

Об этом Вячка узнал значительно позднее.

Теперь же после истринского «благословения», Вячка и все в классе ожидали репрессий. Товарищи подходили к нему, сочувственно жали ему руку и восхищались его смелостью.

С этого дня уважение всего класса было завоевано и завоевание не колебалось до окончания гимназии.

Жизнь Койранского в Варшаве стала ему нравиться. Особенно хорошо было ему дома. Он стал писать стихи, сначала выражающие его настроение и мысли, приходившие ему в голову на каждом шагу: о нетерпимости угнетения, о сочувствии полякам в их национальном несчастье, о правде Льва Толстого и неправде, царившей в России в то время. При этом у самого Койранского не было ясного представления о настоящей правде, был мальчишеский протест, не больше.

Вячка с удовольствием показывал стихи брату, но долго не получал от него ни одобрения, ни порицания.

Вячка не приставал с расспросами. Он терпеливо ждал, понимая, что брат наблюдает за ним, определяет его и его убеждения, проверяет на разных случаях. Он думал, что брату не понравились его первые стихи в Варшаве и начал писать следующие, поправлять, по несколько раз переписывать. Уже нельзя было писать стихи в тетрадку, как раньше; Койранский стал писать на листах бумаги и складывать их в папку, нумеровать страницы.