Геннадий Лобок - Судьба моя – море. Из цикла «Три моих жизни»

Это все мы узнали намного позднее, а началось все с того, что мы стали расспрашивать его друзей, почему он так интересно рисует на доске. Представьте себе: преподавателю надо на доске нарисовать полусферу или объяснить на жучках, как считать истинный курс судна. Он берет мел в две руки и движениями рук и тела рисует жучок…

Мои друзья и родственники, естественно, не знают, что такое жучок. Когда-то на судах еще не было гирокомпаса, но были магнитные компасы, которые показывали направление на магнитный полюс Земли, то есть магнитный курс (МК), а судно должно идти по истинному курсу. Основа – не магнитный полюс, а Северный полюс Земли. Так вот жучок – это и есть форма расчета истинного курса судна. Помните произведение Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан», где Себастьян Перейро разбивает один компас, а под другой подкладывает топор? Дело в том, что топор он подложил под нактоуз – вертикально стоящий короб, на котором в верхней части стоит на карданных подвесках компас. А в этом коробе находится так называемое мягкое железо. Регулировкой этого железа рассчитывается девиация компаса, то есть при расчете истинного курса магнитный курс корректируется этой поправкой. Составляется таблица (после регулировки металла в нактоузе), и она находится в штурманской рубке. Получается, что Себастьян Перейро практически внес изменения в девиацию. И эта поправка стала причиной ошибки при расчете истинного курса.

Еще одна поправка есть на морских картах: нанесена картушка компаса и написаны цифры склонения. Это значит, что в земле под водой есть залежи железа, они намагничены, и этот магнит действует на компас. Как же считается жучок? Рисуется вертикальная линия МК, от этой линии магнитного курса откладывается девиация (она бывает восточная или западная), а потом рисунок исправляется склонением – и получается истинный курс.

Вот наш преподаватель его на доске так необычно и рисовал. Мы заинтересовались, и тогда его друг, капитан дальнего плавания Сергей Степанович Лучетенков, рассказал нам историю о концлагере и обо всем остальном, в том числе и о том, как Синькову переломали руки и ноги, чтобы не бегал. На ногах он перенес несколько операций, а с руками ничего не могли сделать.

Сам Сергей Степанович преподавал нам парусные суда, вооружение, конструкцию судов, мореходную астрономию. Я сейчас вспоминаю и его, и других наших преподавателей. На военной кафедре у нас всё читали офицеры. Треть четвертого этажа учебного здания была отдана военным. В одних аудиториях стояли торпеды, глубинные бомбы, в других – мины разных типов и платформы для глубинных мин. Этаж круглосуточно охранялся, стоял часовой с автоматом и ножом (правда, автомат ППШ был без патронов).

Был преподаватель по физике, и если у курсанта не получался ответ, он говорил на украинском языке: «Цэ вам не университет, тут думаты трэба».

Был Станислав Иванович Ластавецкий – я ему многим обязан. Я и сейчас делаю ошибки, когда пишу; представьте, как мне надо было стараться, чтобы диктант на экзамене при поступлении написать на три балла. Я восемь классов учил только украинский язык, о русском не было и речи, а затем только русский. Помню, как на химии вместо «сера» я машинально сказал на украинском «сирка», – мои товарищи эту «сирку» мне вспоминали до третьего курса. Станислав Иванович мне посоветовал: «Если хочешь писать без ошибок – возьми „Героя нашего времени“ Лермонтова. Можешь работать с любой главой этого произведения, но лучше „Тамань“. Переписывай каждый раз по сто слов, затем каждое слово проверяй, правильно написал или нет. Те слова, которые списал с ошибкой, переписывай по пятьдесят раз без ошибок. Два-три раза всю главу перепишешь – и будешь писать более грамотно».

После первого семестра к нам на курс откуда-то перевели Юру (или Виктора – точно не помню) Домнина, и хотя после первого курса он снова куда-то перебежал, но мне запомнился. Отец его, контр-адмирал Домнин, был военным атташе в Болгарии, а сын у нас устраивал веселые деньки. Как-то раз, когда мы были на военно-морской подготовке, Домнин после перерыва пропал вместе с тетрадью, которую должен был сдать в секретную часть. Связались с экипажем – там его нет, нет и в учебном корпусе. И вдруг у окна какие-то звуки. Преподаватель подошел, снял с торпеды плакаты, а там в топливном отсеке спит Домнин.

Мы на занятия в учебный корпус ходили в рабочей форме – там голландку в брюки не заправляют. Но если я шел в увольнение по форме номер три, то форма на мне была как на корове седло. Надо было что-то делать с фигурой. Мне посоветовали: запишись в секцию тяжелой атлетики. Я записался. Месяца через два тренер говорит: «Готовься – будешь сдавать на третий разряд». А потом спросил: «Ты вообще зачем пришел в нашу секцию? Чтобы похудеть? Ну, тогда не тот вид спорта ты, парень, выбрал. Пока не поздно, уходи. Ты сейчас из жира сделаешь мышцы, но потом, если бросишь, разнесет тебя так, что еще будешь жалеть, что пошел в тяжелую атлетику». Пришлось бросить.

В какой-то момент я рассорился со Станиславом Ивановичем: он мне вкатал двойку по литературе, и я ему сказал, что язык я плохо знаю, но двойка по литературе – это перебор. Русскую литературу я люблю и знаю ее, много знаю на память. Он даже слушать не стал. Тогда я набрался смелости, обратился к начальнику училища и рассказал ему все: что безграмотно пишу, но безмерно благодарен Станиславу Ивановичу за помощь в изучении русского языка – там даже поставь мне единицу, я бы слова не сказал, – но русскую литературу я люблю и, по крайней мере, знаю больше, чем на двойку, поэтому прошу меня проэкзаменовать по литературе. Начальник училища сказал, что с такой просьбой курсант обращается к нему впервые, и спросил: «Если считаешь, что знаешь русскую литературу, недели хватит подготовиться?» – «Да, – отвечаю, – хватит». Через неделю пришел – там комиссия из пяти человек, погоняли меня и поставили четыре балла. Несмотря на все это, своего отношения к Станиславу Ивановичу я не изменил и до сих пор его помню и благодарен ему за науку.

Первый курс уже подходил к окончанию, и мы готовились к экзаменам. А самое интересное то, что мы науку делили на «хлеб» и «не хлеб». Я штурман-багермейстер, и все предметы, касающиеся штурмана, – это «хлеб», а значит, по всем этим предметам тебе шпаргалку не дадут и не подскажут. А «не хлеб» – все остальное. И на все экзамены по предметам «не хлеб» первыми шли курсанты, которые знали эти предметы. Они брали два-три билета, по одному отвечали, а другие выносили. В одной из аудиторий стояли несколько столов, и несколько человек писали ответы на эти билеты. Ты идешь с полным ответом по вынесенному билету, тащишь другой билет, но называешь номер, по которому уже подготовился, а тот выносишь. И так по кругу, пока все не сдадут. В конце экзамена по «не хлебу» последние сдающие подкладывают лишние билеты.