Вадим Прокофьев - Дубровинский

На этом можно было бы и закончить. Но нам хочется процитировать несколько страниц из воспоминаний недавно умершего старого большевика – Бориса Ивановича Иванова. Это воспоминания о туруханской ссылке. Иванов их озаглавил: «Страна черных дней и белых ночей».

В воспоминаниях имеется глава: «Загадочная смерть Иннокентия Дубровинского». То, что Борис Иванович называет Иосифа Федоровича Иннокентием, вполне объяснимо. Он знал его под этой кличкой. Борис Иванович попал в ссылку в 1915 году, через два года после смерти Дубровинского.

И вот что он пишет:

«Я и стражник вновь плывем по Енисею. Конца пути пока не видно.

Осенний день короток. Енисей все чаще становится неспокойным, дуют северные ветры. После Верхнеимбатского проехали малонаселенные станки… В своем большинстве то были деревеньки в четыре-пять домов, в них проживали по нескольку рыбаков и охотников.

И лишь в Баишенском оказался один ссыльнопоселенец, социал-демократ большевик Илья Шер.

Но мы, не останавливаясь, проехали мимо этого станка в деревню Забобурино.

Мой конвоир неприязненно отнесся к этому населенному пункту с десятком его домов, стоявших на возвышенном берегу Енисея. Он мне рассказывал дорогой, что за последние два года здесь покончил самоубийством ссыльный Иннокентий Дубровинский, он утопился в Енисее, после него застрелился ссыльный Вольфсон на станке Черноостровском. Смерть Якова Вольфсона не причинила особого беспокойства местной полиции, по отзыву моего конвоира – „это был не очень важный политик“.

В понятии стражников, как я понял, „важными“ политиками были те, к которым были прикреплены персонально постоянные стражники, которые ежедневно являлись к своим подопечным и заставляли их расписываться в книге в знак тою, что они на месте и никуда не убежали.

Такой „политик“ для стражника был постоянным объектом беспокойства и заботы, так как в случае его побега стражника могли выгнать со службы, а то и отдать под суд. Но вместе с тем такие люди пользовались у полиции большим уважением, чем ссыльные уголовники, а покончившего самоубийством Дубровинского стражник Степаныч из Забобурина называл птицей не простой, а вроде „министра из политиков“…

Самоубийство двух ссыльных принесло много хлопот и стражнику, которому пришлось выезжать на следствие не только сюда, но и на другие станки края.

Забобурино было безлюдным. Небольшая, почерневшая от времени часовня с покосившимся, таким же ветхим от времени крестом была видна на фоне окруженного лесом селения. Осенний ветер гнал по улице мимо маленьких избушек клочки сена и всякий мусор.

По рассказам ссыльных, проезжавших Забобурино в 1913–1914 годах, здесь жили политические ссыльные – Трошин, Ной Гендлин, Коган, Дубровинский и Филипп Захаров. Но когда наша лодка пристала к берегу, в деревне не оказалось политических ссыльных. Возможно, что они уехали на рыбную ловлю или были переведены в другую деревню.

Нашу лодку на берегу встретил стражник, которого мой конвоир называл Степанычем. Поздоровавшись с ним, Степаныч спросил конвоира, указывая на меня, кто я такой, откуда еду и куда меня везут. Не дожидаясь ответа, он, усмехнувшись, сказал: „Наверное, политик, а значит, принадлежит к компании Свердлова и Спандаряна…“ Сказав это, он с конвоиром стал подниматься на берег, за ними шел я, за мной – два гребца с собаками.

Через минуту, обращаясь к моему конвоиру, Степаныч проговорил: „В Монастырское направляют наиболее опасных политиков, но там нет квартир для жилья. Правда, Монастырское – надежное место, оттуда не убежишь, там много стражников, которым нечего делать, кроме как ходить по пятам за политиками“.

Тут мы вошли в деревню, Степаныч указал мне избу, где жил до своей смерти с Филиппом Захаровым Иннокентий Дубровинский.

На ночлег я устроился в избе деда Гаврилы, как звали семидесятилетнего старика чалдона, который в этот раз был единственным мужиком в деревне, все остальные мужики и женщины находились на „неводье“ рыбы.

Отдохнув, я вышел на улицу, подошел к дому, где когда-то жил Дубровинский. На ступенях небольшого крыльца этого дома играли два мальчика, раскладывая красивые кедровые шишки.

Появление чужого человека возбудило любопытство мальчуганов. Поздоровавшись с ними, я спросил, не знают ли они, кто хозяин дома и кто из ссыльных здесь живет и жил раньше?

Один из них на мой вопрос ответил:

„Это изба деда Прокопия, сейчас политиков-ссыльных у него нет, а жил до этого дядя Иннокентий. Он, язви его, потонул в Енисее, а Прокопий сейчас на неводье“.

Эти слова сказаны были тихо и с чувством тоски. Я рискнул спросить малыша: „Какой был на вид Дубровинский и дружил ли с вами, ребятами?“ – „Он был хороший, давал нам книжки с картинками“, – ответил мальчик.

Второй мальчуган, перебивая первого, вступил в разговор: „Он был на вид такой чернявый. Нам он давал сахар. А сколько было у него книг!.. Мало спал. Все читает и читает, а иногда выйдет на берег Енисея, ходит с книжкой, держит ее в руке, не глядит на нее, а все бормочет, бормочет непонятные слова…“

Сказав это, малый умолк. По лицам детей была заметна воскресшая память о дяде Иннокентии, который любил детей и занимался с ними.

Их молчание я нарушил еще одним вопросом: „Где, около какого места он упал в реку?“

Оба малыша, осмелев, заявили, что он упал с Каменного мыса, „вон в той стороне“. И руки мальчиков указывали на берег Енисея.

Минут через десять в сопровождении этих мальчуганов я пришел на то место, откуда упал в Енисей Иннокентий Дубровинский.

Это было в полутора верстах от деревни, где по берегу шумела дикая тайга, а берег был завален камнем. Я забрался на высокий скалистый каменный утес, у основания которого кипел и пенился водоворотами Енисей. С вершины его открывался вид на ширь реки, на стену дремучей тайги, на плывущие низко над тайгой и Енисеем темно-свинцовые тучи.

С тяжелой думой о Дубровинском, трагически погибшем здесь, я вернулся в дом старика Гаврилы. Он поделился воспоминаниями о погибшем Иннокентии. „Это был добрый, тихий, умный человек. Я видел, как он все пишет и пишет. Книг у него было тьма-тьмущая, и на столе, и на скамейках, и на окне. Сидит за книгой днем, сидит ночью. Я понимаю так своим старым умом, что он писал ихние революционные законы. Одно дивно, как он мог свалиться со скалы и потонуть, он же хорошо плавал, был ловким, сам все делал. Ставил дрова, готовил еду, стирал белье…“ Старик умолк. На морщинистом лице его застыла тяжелая дума.

За окном избы наступала ночь, завывал тоскливо ветер. Гаврила встал из-за стола, его левая рука теребила седую-седую бороду, и свои воспоминания о Дубровинском он кончил словами: „Мироединские рыбаки выловили его мертвого, утопшего и распухшего, похоронили его без попа за околицей деревни…“; „Только одно плохо, там, где его зарыли, нет креста, нет знака памятного, что он зарыт именно здесь“.