Наталья Казимировская - Путешествие по жизни. Письма другу

Начну с поступления в театральный институт.

Красивые здания на Моховой, красивые длинноногие абитуриентки, поступающие на актёрский факультет, важные и умные будущие театроведы, знающие всё о Станиславском, Мейерхольде и Таирове, – я была слегка напугана и растеряна. Особенно страшил коллоквиум, на котором, по свидетельствам бывалых людей, могли спросить даже имя коня Петра Первого.

Вошла в аудиторию. За столом, покрытым скатертью и украшенным банкой с цветами, – комиссия! Отвечаю на какие-то вопросы. Еле держусь на дрожащих ногах. В конце экзамена нужно подойти и подать членам комиссии какую-то бумажку для подписи. Подхожу, нагибаюсь, протягиваю и… нечаянно наступаю ногой на свисающую скатерть. Она начинает сползать. Лихорадочно пытаюсь поправить и опрокидываю банку с цветами. Льётся вода, скатерть на полу! Цветы тоже. Пытаюсь всё поднять и задеваю боком стол, который оказывается собранным из четырёх тумб и досками на них. Одна из тумб падает, доска опрокидывается – и растерянные члены комиссии оказываются сидящими перед полным «погромом», а я ползаю перед ними на коленях по полу, пытаясь собрать мокрые разбросанные цветы… Последнее, что я слышу, выходя из аудитории: «Ну, девушка, вы нам разгромили тут всё, что могли!» – «Как долго тебя обсуждали! Пришлось ждать, пока впустили следующего!» – рассказывала мне после одна из абитуриенток. На очное отделение я не прошла по конкурсу. Через какое-то время стала поступать на заочное. И тут не обошлось без приключений. Задумавшись над вопросом «Какие драматурги начинали в 20–30-е годы?» и лихорадочно подсчитывая возраст наших современников Володина и Розова, я что-то промямлила в ответ и вышла из аудитории, понимая, что опять «провалилась». Бреду горестно по Литейному проспекту вместе с папой, приехавшим в Питер «поболеть» за меня, и он меня отчитывает: «Как ты могла не ответить? Ты же прекрасно всех знаешь!» Я резко разворачиваюсь, быстро иду назад и врываюсь в аудиторию, где заседает приёмная комиссия: «Извините, пожалуйста! Мне просто стыдно, и я должна сказать, что очень хорошо знаю Маяковского, Булгакова, Арбузова…» На меня внимательно и долго смотрит профессор Сергей Цимбал и произносит: «Хорошо, девушка! Идите! Если вы по дороге ещё что-нибудь вспомните, приходите!»

На сей раз меня приняли. В те времена существовало так называемое «вечернее отделение», что давало возможность студентам-заочникам, живущим в Питере, посещать занятия вместе с «дневным отделением». На дневном курсе учились Лена Алексеева, Марина Дмитревская, Гоша Трабский, Юра Павлов и другие талантливые люди. На заочном – москвички Марина Зайонц (в те годы она работала секретарём директора в Театре на Таганке. Именно у неё в кабинете я впервые увидела Высоцкого) и дочь драматурга Вадима Коростылёва (моему отцу в своё время запретили постановку его пьесы «Бригантина») – чудесная Марина, с которой я дружу до сегодняшнего дня.

Но для того, чтобы учиться полноценно, нужно было переезжать в Ленинград. Сначала я снимала квартирку на улице Верности вместе с одной малознакомой девушкой. Из этого периода помню, как «умащала» себя дома вазелином за неимением других масел, представляя себя Клеопатрой, и рассказ водителя такси о бабушке, перепутавшей название моей улицы и попросившей отвезти её на улицу Терпимости. Ещё помню трёх братьев Хомичей, живущих в большой коммунальной квартире на Звенигородской. Надо сказать, что коммунальные квартиры – «коммуналки» – были для меня поначалу явлением экзотическим. Впервые я открыла их правила игры именно у Хомичей, когда, забежав на общую кухню, где в это время находилась одна их соседок, решила налить себе стакан воды из чайника. Оказалось, что, невзирая на то, что в кухне горел свет, я не имела права им пользоваться, а должна была зажечь свою лампочку, что и сделал влетевший за мной на кухню один из братьев Хомичей. Впоследствии я сталкивалась и с тем, что две соседки по коммуналке мыли пол в кухне по диагонали, каждая свой угол. А особенно пикантная ситуация поджидала меня уже через много лет, когда я, приехав из Швеции, находилась в гостях у одного замечательного музыканта и педагога Юрия Борисовича Стоянова – человека застенчивого и чуть закомплексованного. Я отправилась в туалет, который находился в конце коридора, и с изумлением увидела, что хозяин квартиры, стыдливо потупив глаза, провожает меня, неся в руках сидение от унитаза.

Итак, вернусь назад в 1971 год. Родители предприняли серьёзный шаг на пути моей легализации, разменяв нашу шикарную витебскую квартиру на более скромную в том же Витебске и на одну комнату в двухкомнатной квартире в Ленинграде. Так я стала обладательницей жилья в 15 квадратных метров 90 сантиметров в коммунальной квартире на Московском проспекте у метро «Электросила». Почему я так хорошо помню эти цифры? Потому что, прожив много лет в этой комнате, сначала одна, потом с мужем, а потом и с ребёнком, я не могла встать на очередь для расширения жилплощади именно из-за этих «лишних» 90 сантиметров. Но поначалу это жильё представлялось мне роскошным! И по неопытности своей и родительской я не задумывалась, какого соседа предложила мне судьба. А сосед у меня был примечательнейший! Когда-то, по-моему, сразу после войны, двое мальчишек-братьев играли на какой-то свалке и нашли клад. Они сдали его государству и в благодарность получили двухкомнатную квартиру в сталинском доме на Московском проспекте, где и жили с тех пор всю жизнь, каждый в своей комнате, каждый со своей семьёй, пока один из них путём сложного многоступенчатого обмена, в котором были замешаны и мы, переехал куда-то на Север, а я оказалась в этой квартире. Во второй комнате продолжал жить второй брат, окончательно спившийся бывший «передовик производства» (об истории с кладом и о «передовике» я узнала из старого журнала, торжественно продемонстрированного мне Борисом-соседом в начале нашего знакомства). Это был тихий алкоголик, промышлявший тем, что сдавал свою комнату парочкам для почасовых любовных утех за бутылку или мелкие деньги. Рядом был рынок с кавказскими «джигитами» – таким образом, клиентура не переводилась. Сначала я не очень это понимала, так как редко бывала дома. Но в какой-то момент, застав некую парочку в нашей общей ванной, начала «врубаться» в происходящее. И с этого момента объявила своему соседу «войну». Ситуация «на фронте» развивалась с переменным успехом. Заходя в квартиру, я сначала просовывала с лестничной площадки руку в наш общий коридор, дотягивалась до выключателя и зажигала свет, чтобы окинуть взглядом пространство. В моё отсутствие здесь явно происходили оргии, но к моему приходу весёлые компании забирались в комнату Бориса, и, если по вечерам шум из его комнаты достигал моих ушей, то я, не вставая с постели, нагибалась за домашними тапками и изо всей силы швыряла их в смежную стенку. Не знаю, как я не боялась никого и ничего, чувствуя в себе внутреннюю силу и собственную правоту. Надо сказать, что и дом наш, и огромный двор, объединяющий множество сталинских домов, был совершенно пролетарский со всеми вытекающими отсюда последствиями. Масса таких же алкоголиков, как мой сосед, криминального вида компании, тусующиеся днями и ночами в нашем дворе… Меня, по рассказам моего соседа, эти люди уважали и говорили Борису: «Вон твоя актриса идёт». Это не помешало им в один прекрасный день обокрасть меня, вытащив из шкафа в нашем коридоре, кроме всего прочего, единственное моё зимнее пальто и любимые сапоги-чулки. Потом один из них, позвонив в квартиру в моё отсутствие, шантажировал приехавшую ко мне в гости маму, требуя выкуп за мою безопасность. Я немедленно обратилась в милицию и, хотя с соседом у нас были вполне дипломатические отношения (он подъедал с голодухи мои безвкусные травяные диетические супчики – на диетах я сидела хронически, в попытках обрести несуществующую талию), я не воспротивилась его допросам в милицейском участке. Вещи мне вернули (подкинули на порог квартиры), правда, не все. В существовании моём в одном жилище с соседом-алкоголиком случалось много трагикомического. Тут и его падение плашмя из общего коридора в собственную комнату таким образом, что снаружи торчали только ноги в тапочках, и робкий стук в мою дверь после того, как Бориса бросила сожительница Зина – единственная, кто ещё как-то поддерживал его в более-менее нормальном состоянии, и обращённая к моей спине фраза (я не удосужилась нему повернуться), сказанная заплетающимся языком: «Одни мы с тобой остались» и после паузы: «От-ще-пенцы…». И мой флирт с «добрым» следователем милиции с красивой фамилией Мерцалов, расследующим дело о моём ограблении, и мои наивные возмущённые упрёки в адрес «злого» следователя, который, по словам Бориса, ударил его на допросе. И приход моего брата в милицию с последующим его разговором с подозреваемым шантажистом – я подслушивала под дверью, а потом с ужасом рассказывала маме, что, оказывается, наш Эдик умеет материться! И наконец, последние слова Бориса, обращённые ко мне. Я стояла на пороге его комнаты и в очередной раз его за что-то отчитывала. Он лежал в кровати с книжкой, на обложке которой были изображены саблезубые тигры. Постучав пальцем по картинке, Борис произнёс: «Это ты!». Потом его два дня не было дома. Меня это не удивило – такое уже бывало и раньше. Но когда я в очередной раз забежала «на чаёк» к своему смазливому «доброму» следователю, в его кабинет вошёл «злой» и произнёс потрясшие меня слова: «Ну что, остались без своего соседа?» До сих пор не знаю точно причину его смерти. Говорили: упал, ударился головой о поребрик. Но я столько раз видела, как он падал, пролетая через целые лестничные пролёты и ударяясь головой о батарею… вставал, живучий как кошка. Не знаю…